Сердце для змея - стр. 5

– Нянюшка?

Старуха язвительно хмыкает:

– Босая далеко не уйдёшь… Хотя, – её глаза сверкают, – может, так и надо, чтобы прочувствовала всю "прелесть" воли.

Она резко оборачивается к Ожане:

– Снимай свои башмаки. Да поживее!

Девушка, скривив губы, медленно снимает свои башмаки. Грязные, стоптанные, с торчащими нитками по швам. Беру их в руки – грубая кожа шершавая, как кора, а внутри влажно от давнего пота. Натягиваю на ноги, и холодная сырость обволакивает ступни. Завязки перекручиваются, впиваясь в лодыжки.

Делаю пробный шаг. Подошва – тонкая, как блин, каждый камешек чувствуется будто ножом. Второй шаг. Третий. Смешно. В этих "башмаках" разве что на базаре стоять, а не бежать на вольный праздник.

– Все же лучше, чем босиком по холодной земле, – выдавливаю из себя, хотя знаю – в моих расшитых сапожках хоть подметки есть.

Нянюшка вдруг хватает меня за подбородок, заставляя поднять глаза.

– Теперь слушай, – шепчет она, и в голосе – сталь. – До рассвета. Ни минутой дольше.

Ее губы касаются моего лба – сухие, потрескавшиеся, знакомые. Точь-в-точь как в детстве, когда я боялась грозы. Только теперь это не "спи, родная", а "возвращайся живой".

– Благодарю, – целую ее морщинистую руку, чувствуя под губами шрамы от давних ожогов.

И бегу.

За спиной – шепот:– Господи, спаси и сохрани…

Но я уже не слышу. Ноги сами несут меня вперед, скользя по скрипучим половицам. Девицы мелькают впереди, как тени. Внизу, за поворотом, пахнет дымом и свободой.

Сердце колотится где-то в горле, будто крохотная птица, бьющаяся о прутья клетки. Вспоминаются нянюшкины слова из детства: "Ты у меня – чирик-воробышек, шустрая да звонкая!" Гордой лебедушкой мне не быть – так хоть на одну ночь стану вольной птахой, пусть даже сорокой-воровкой.

Ожана крадется впереди, каждый ее шаг – осторожный, выверенный. Тень среди теней. Вижу, как дрожат ее пальцы, сжимая подол платья. Девушки боятся – и мне вдруг становится стыдно, будто я связала их невидимой цепью и тащу за собой в пропасть.

– Стой, – шипит Ожана, резко вскидывая ладонь.

Мы замираем, слившись со стеной. В ушах – только бешеный стук сердца, но постепенно начинаю различать мерные шаги по коридору.

Служанка мачехи проходит в двух шагах, неся серебряный кувшин с чем-то терпким и пряным. Запах доносится даже сквозь дрожь страха – медовуха с гвоздикой, любимый напиток мачехи. Ждем, пока шаги не растворятся в темноте.

Спускаемся вниз, цепляясь за скользкие от времени ступени. Кухня встречает нас запахами тмина и кислого теста. А потом – вздох ночи.

Чистый, колючий воздух бьет в лицо, обжигает легкие. Я вдыхаю его жадно, как утопающий – глоток жизни. Голова кружится – не от страха, а от внезапной, головокружительной свободы.

– Княжна… – Белава осторожно толкает меня к воротам.

– Не называй меня так! – вырывается резче, чем хотелось.

Осознаю: мы забыли самое простое – легенду. Глупости!

– А…

– Мила. Просто Мила, – выдыхаю, и это имя вдруг кажется мне настоящим, как будто я сбросила с плеч тяжелый парчовый покров.

Батюшка нарек Радмилой – но кто запретит мне одну ночь быть просто Милой? Не княжной, не дочерью правителя, не проклятой наследницей – а просто девушкой, чувствующей ветер в волосах и землю под босыми ногами.

Свободной.

Счастливой.

Настоящей.

Поднимаю голову, и дыхание замирает. Надо мной раскинулось бескрайнее полотно ночи, усыпанное мириадами мерцающих огней. Нянюшкины слова всплывают в памяти: "Там, в вышине, в чертогах иного мира, наши предки зажигают свечи в окошках, чтобы мы знали – они ждут нас". Прищуриваюсь, пытаясь разглядеть – где же среди этого звездного моря светится окошко моей матушки? Мы обязательно встретимся. Когда придет час, ее огонек поведет меня, как маяк в ночном море.