О воле в природе - стр. 6

снова пришел и увидел такое бесчинство, то он, воистину, почувствовал бы то же, что Моисей, когда, сойдя с горы Синая, он узрел свой народ пляшущим вокруг золотого тельца и во гневе разбил свои скрижали. Но если бы и Кант отнесся к этому так же трагично, я утешил бы его словами Иисуса Сираха: «Говорящий с глупым говорит со спящим; когда ты кончишь говорить, он спрашивает: “Что ты сказал?”» Ибо для этих господ трансцендентальная эстетика, этот алмаз в короне Канта, совсем не существует: они молчком отодвигают ее, как non avenue[11], в сторону. Но к чему же, по их мнению, природа создает свое редчайшее творение, великий дух, единственный среди сотен миллионов, если от благовоззрения Их Заурядности зависит уничтожить важнейшие его учения простым утверждением противного или даже пустить их без дальних слов на ветер и сделать вид, будто ничего и не случилось?

Но переживаемое теперь одичание и грубость в философии, где всякий публикует все, что ни взбредет ему в голову о вещах, которыми занимались величайшие умы, – это состояние является результатом еще и того, что с помощью профессоров философии наглый и бессмысленный бумагомарака Гегель осмеливался нести на рынок самые чудовищные измышления и благодаря им в продолжение 30 лет слыл в Германии за величайшего из всех философов. Вот с тех пор каждый и воображает, что он может смело выкладывать всякий вздор, какой придет ему в его воробьиную голову.

Итак, прежде всего, как сказано выше, господа представители «философского ремесла» стараются предать философию Канта забвению для того, чтобы им можно было снова повернуть в заплесневевший канал старого догматизма и сочинять вздорные побасенки о препорученных им излюбленных материях, – как будто бы ничего не случилось и никогда на свете не было никакого Канта, никакой критической философии^>13. Отсюда проистекает и замечаемое в последние годы аффектированное почитание и восхваление Лейбница, которого эти господа охотно ставят наряду с Кантом и даже превозносят над ним, – иногда достаточно наглые для того, чтобы называть Лейбница величайшим из всех немецких философов. Но Лейбниц в сравнении с Кантом – до жалости незначительное светило. Кант – великий дух, которому человечество обязано незабвенными истинами; и к заслугам его относится и то, что он навсегда избавил мир от Лейбница и от его хитроумных фокусов вроде предустановленных гармоний, монад и “identitas indiscernibilium”[12]. Кант ввел в философию серьезность, и я поддерживаю ее. Что эти господа думают иначе, легко объяснимо: на то у Лейбница и есть центральная монада, да еще и теодицея, для ее вящего подкрепления. Это моим представителям «философского ремесла» как раз на руку: при таких условиях человеку и прожить можно, и честно прокормиться. От вещей же, подобных кантовской «Критике всякой спекулятивной теологии», волосы дыбом становятся. Значит, Кант – упрямая голова, и церемониться с ним нечего. Да здравствует Лейбниц! Да здравствует философское ремесло! Да здравствует бабья философия! Эти господа в самом деле полагают, что в меру своих грошовых расчетов они могут затмить хорошее, принизить великое, предоставить кредит ложному. На время – несомненно; но уж наверное, не надолго и не безнаказанно. Ведь пробился же я в конце концов, несмотря на их хитроумные каверзы и их коварное сорокалетнее замалчивание, в течение которого я понял изречение