Жизнь Гришки Филиппова, прожитая им неоднократно - стр. 36

– Может, собрались где-то и пьют.

– Не знаю. Очень, очень жарко.

– Давайте одеялом батарею закроем.

– Одеялом?

– Ну да, сложим в несколько слоев. Будет теплоизоляция, – я выпендриваюсь, как настоящий пятикурсник.

– Ой, ну если что, если, давайте попробуем.

– Только не разбудить бы Вику.

– Мы в Москву едем. Нам надо. Нам по-другому нельзя.

Я закрываю батарею толстым слоем колючей пыльной шерсти. Дергаю окно. Нет, оно закрыто намертво. Выхожу. У проводников тоже заперто. И в коридоре.

Возвращаюсь:

– Знаете, в коридоре еще жарче, тут титан рядом.

– Вы сможете отключить?

– Попробую. Вроде… Секунду. Вроде отключил.

– Да вы ложитесь. Извините, что я вас разбудила.

– Нет, что вы извиняетесь. Я от духоты проснулся. Сейчас, постою чуть здесь. Подышу. Там, наверху, совсем нечем дышать.

– Да я подвинусь. Вот, здесь, я чуть подвину Вику. Она маленькая, много места не занимает, вы садитесь.

– Что вы, не беспокойтесь. Сейчас я уйду наверх. Еще пять минут побуду, чуть подышу.

– Останьтесь, Гриша. Пожалуйста.

Она именно так и произносит, я точно слышу: «Останьтесь». Только не голосом из «фабрики грез» и не досужим каким-то… Я даже сказать ничего не могу, странная какая-то просьба, но что-то в ее голосе звенит такое, что… Марина берет мою руку. У нее удивительно горячие, сухие, нервные пальцы.

Я замираю.

Так мы и сидим в темноте, за окном летит время, ползет пространство, поздняя осень гонит серые тучи, рядом с нами спит очень больной ребенок, маленькая девочка. Вдруг Марина тихо, почти шепотом начинает говорить:

– Она моя племянница. У нее никого не осталось. Мы в Москву едем. Там наши дальние родственники. Потом дальше поедем. Поездом. Моя сестра… Короче, к ним в дом попала бомба. Я сама в Бендерах живу… Жила. А сестру с мужем и братика ее. Самолет. Эти. Они тогда… Вам, наверное, показывали. Они тогда говорили, что нам, империалистическим советским собакам, не место. Нет там места. Что мы их законы не уважаем, что мы язык не учим, что мы никто, что мы хуже собак. Все как с ума посходили. Соседи стали злые. Все смотрят. А я же там учила их детей. Как так можно, как так можно? А эти, они стали приходить, они стали всякое говорить. «Убирайтесь». Нам. А я – что я? Кому мы плохо сделали? У нас на заводе люди стали собираться. А они говорят: «Убирайтесь». И по радио. И по телевидению, по местному, а потом – потом они наших ребят постреляли. А потом страшно стало, а потом… Вы извините, я сейчас, я… Так жарко, так, как той ночью, вы поймите, Гриша, так. Простите, вы не убирайте вашу руку. Пожалуйста. Вы не сердитесь, вы понимаете, это все так… А потом… Вы понимаете, мы вот этим летом к выпускному нашу школу готовили. Там же выпускной был, в ту ночь[49], в ту самую ночь, вы, наверное, знаете? Вы же понимаете, я же вижу, вы же еще студент, да, вы же помните ваш выпускной? Последний курс, наверное, вы извините, что я так много говорю, я не могу, не могу, не могу, а потом – они по улицам, на бронетранспортерах, и по всему стреляли, по всем, кто шел: по мальчикам нашим, и по девочкам, и по окнам – по всему, понимаете, стреляли, как в мишени, такой грохот, так страшно, так страшно… Гриша, Гриша, я все понимаю, у нас же Союз вроде был, мы же все вместе жили, но как же так, откуда все это?! Как так можно?! А потом, потом, Гриша, они же наших мальчиков резали, живыми резали, животы, девочкам, я же их учила, девочкам груди отрезали, живым, понимаете, живым! И смеялись, и резали, и смеялись: «Убирайтесь прочь, русские свиньи!» И мальчиков очень мучили, отрезали им все… вот здесь отрезали, там так много наших постреляли, грохот, ужас, ужас, я не понимаю, как так можно было, за что они нас так ненавидят, Господи?! Я не понимаю, не понимаю. И снайперы, и пушки, и все это так страшно, и самолет, и убили сестру и мужа. Мы беженцы, я никому не могу ничего объяснить, кто мы всем здесь?! Я не знаю, не знаю, не понимаю, я там не могу оставаться больше, вы поймите, там мне все, как ужасом все, там так страшно, так невыносимо – как людям в глаза смотреть – сегодня он сосед, а завтра, а завтра как, что он будет со мной делать? Я не понимаю, не понимаю, что за время такое, как так можно, у меня вот Вика, мы хотим до моей двоюродной тети, в Салехард, там, может, может, туда переберемся, не могу, я боюсь на старом месте, там ведь опять может война начаться, опять война, это так страшно, так страшно, Гриша, вы поймите, что это вот так просто, посреди всего, вчера мирно, тихо, все соседи, а сегодня ищут, бегают, убивают, режут – и еще эти, палачи, которые смеются, которые, а потом в рефрижератор, в холодильник такой автомобильный, ребяток наших складывали, они же живых резали, живых, наших деток, Гришенька! А они, мальчики наши, начали прятаться. Мальчики в реку прыгали, плыть, а по ним стреляли. А девочки кричали. Девочки так кричали… Гриша, как так можно, Гриша, что ж это такое, почему это все, за что они так нас?!