Жаркие пески Карая - стр. 5
– Наконец-то. Мы вас ждем-ждем, уж чайник три раза кипятили. Боюсь, плюшки застыли, не такие вкусные будут. Алексей, Аленушка, давайте-ка к столу.
Она легко повернулась, слегка покачивая бедрами, от чего волной колыхалась юбка вокруг щиколоток, обтянутых темно-синей кожей нарядных ботинок, взлетела по ступенькам и скрылась за дверью, оставив ее открытой. А когда Аленка с батей вошли, Софья уж стояла посреди комнаты, спиной к накрытому столу, держала круглый поднос, на котором гордо высилась немаленькая чарка, клонила красивую набольшую голову.
– Прими, хозяин для веселья души. На травах моя водочка, как газ ароматный.
Софья сделала пару шагов навстречу, батя довольно крякнул, разом опрокинул чарку, кинул в рот крохотный бутерброд с копченым мясом и соленым огурчиком. Расплылся от удовольствия, было видно, что угощение понравилось. И разом напряженное выражение стерлось из его глаз, он расслабился, вытащил из-за спины кулек с конфетами, сунул Софье.
– Шоколадные. С этим, как его. Орехом греческим. Вкусные, бери.
Софья взяла кулек, чуть коснувшись тонкими пальцами батиной руки, вздохнула.
– Вот и слава Богу. Проходите, все на столе. Прокл! А Прооокл!
Ее голос был звонким, как у девчонки, аж в ушах зазвенело, но Прокл не отзывался.
– Вот ведь поганец. Семнадцать чуть стукнуло, а уж по девкам. Да и Марья эта – так и лезет, стыда у девки мало. Сбежал. Ну погоди, явишься, хворостиной поперек спину отхожу, я его от девок отважу.
На какое- то мгновенье сияющая улыбка Софьи погасла, и стало видно, как ей непросто, и как она устала. Но она быстро справилась с собой, снова засияла острыми зубками. Батя уселся за стол, положил плюшку, зачерпнул ложкой немало меду, залил плюшку до верху, потом опомнился, глянул на Софью.
– Ты на сына-то не серчай. Мальчишка, пусть гуляет. Чего он тут с нами сидеть-то будет, время придет, насидится. Чайку плеснешь, Софья?
Аленка с удовольствием отламывала по кусочку от необыкновенно вкусной плюшки, макала его то в смородиновое варенье, то в малиновое, то в мед, жмурилась от удовольствия, запивая чаем. У нее от тепла и вкусной еды слипались глаза, батя с Софьей казались то большими, близкими, гудели, как шмели, то вдруг отдалялись, становились маленькими, прямо гномиками, и их было неслышно, они впустую шевелили игрушечными губами. И когда Софья подошла, обдала ее запахом какого-то весеннего цветка, наглаженного шелка и сладкого вина, она совсем расслабилась, позволила ее поднять, отвести к печке, уложить на мягкую перину лежанки, укрыть одеялом. И, засыпая, она уже не пыталась разглядеть что там происходит за плотной занавеской, расшитой красными смешными зайцами.
…
Дождь лил с самого утра, как бешеный. Батя разрешил сегодня Аленке не ходить в курятник, велел только накормить Пушка и Шарика. Пушок лениво терся об Аленкину коленку, есть кашу не хотел, дождался, когда она кинет ему куриное крылышко и заурчал. Аленка положила в кастрюльку Шарика хлеба, налила бульона, положила когтистую лапку от курицы, пошла было на крыльцо, но вдруг остановилась, как будто перед ней выросла стена. На треугольном столике под божницей стояла фотография. Та самая – из батиного чемоданчика, с женщиной с Аленкиными глазами. Фотография стояла, подпертая толстой книгой, а на книге лежал цветочек. Уже подвялый, один из последних, как там из называла их Катерина – сентябринка. Но яркий – фиолетовый, аж светящийся в мути дождливого утра, а женщина с фото смотрела на него, улыбаясь.