Жаркие пески Карая - стр. 2

– Ты кто? Что сюда забрался, уж я тебя сейчас граблями. Небось, яблок залез наворовать, знаю я вас.

Парень чуть отшатнулся в сторону, потому что эта шмакодявка всерьез шарила за спиной, нащупывая грабли, а она хоть и мелкая, а шарахнет по ногам, беды не оберешься.

– Да окстись, Алена. Я ж Прокл, с мамкой приехал в гости. Не трожь грабли-то. Воды вышел попить, вас уж час как нет. Жарко.

Аленка чуть расслабилась, отпустила уже нашаренное грабловище, хмыкнула.

– Шаришь тут, как медведь. Мне батя не говорил, что у нас гость, говорил – гостья! Вот ведь!

Прокл улыбнулся, и от его белозубой улыбки в сенях даже светлее стало, как будто солнышко заглянуло. Коснулся локтя Аленки горячими пальцами, шепнул.

– Боевая какая, а, как воробышек. Есть и гостья. Мамка там, в доме, заждались уж мы. Пошли.

Худенькая женщина с забранными в тяжелый узел темными волосами, стояла у окна, глядя на улицу. Аленка удивленно подумала – надо же, без платка… Правда, вокруг узла волос была намотана какая-то ткань, расшитая бусинами и бисером, аж сверкала на солнце. Да и кофта у женщины выглядела непривычно – очень узкая в талии, расклешенная к бедрам, она широкими складками ложилась на прямую юбку, а та, в свою очередь расширялась книзу, красиво падая к маленьким ступням. Женщина повернулась и улыбнулась, у нее была такая же светлая, белозубая улыбка, как у парня, но глаза не такие – темные, как ночь.

– Здравствуй, Аленушка. Меня зовут Софья… А где твой папа?

И от этого вопроса, от этой улыбки и пронизывающего до костей взгляда у Аленки неприятно засосало под ложечкой, а по позвоночнику побежали острые мурашки, как будто кто-то насыпал колючек.

– До дворе батя. Лошадь вашу обихаживает, загнали вы ее. Будет сейчас.

И пошла мимо, как будто и не было этой Софьи, загремела чайником у печи, но где-то посреди спины, между лопаток чувствовала горячий уголек – на нее смотрел, чуть прищурясь этот дурной здоровенный Прокл.

– Бесстыжая. Приперлась сама к мужику одинокому – бери меня, мол, вот она я. А говорят люди, мужик ейный живой, тока она от него сама ушла. И Бога не боятся такие, греховодники. А сама – прям цыганка, черная, уголь пережженный.

Аленка стола позади тетки Катерины и, спрятавшись за ее толстой спиной смотрела на пряники. Матвей-лавочник, видать только их привез из города, они лежали в красивой коробке под прозрачной маслянистой бумагой, и их мятно-сладкий дух наполнил всю лавку, кружил голову, лишая воли. Еще бы немного и Аленка не удержалась, схватила пряник, не дожидаясь своей очереди и впилась бы зубами в мягкий пахучий бочок. И мятная сахарная глазурь хрустнула бы, и свежая сладость залила бы ее рот, заставив замереть от наслаждения. Но Катерина двинула задом, как лошадь в которую вцепился овод, сделала шаг назад, сдвинув Аленку в сторону, и стало видно, что тетка там рассматривает. Матвей развернул перед ней сказочно красивый шелк – нежно-голубой, как сегодняшнее небо, переливающийся на солнце серебристыми нитями, а легкий такой, что, наверное даже небольшой сквознячок может сорвать его с прилавка, поднять в небо, и потом никто не найдет его – как будто он там и был. И лишь тоненькая вязь из темно-синих незабудок, окруженная серебрянной мережкой по краям ткани разрушала морок, давая понять, что это все-таки шелк – не небо. По другую сторону очереди около тетки стояла Любка – мелкая, как Жучка – соседская собачка, с такой же кудлатой головой, как у псины, и с ее куделей вечно спадала плохо стиранная косынка. Из расшитой маками кофты выпирала вперед мощная грудь, а неожиданную мощь коротких ног подчеркивала узковатая юбка. Любка часто кивала головой, вторя Катерининым словам, вздыхала, норовя погладить заскорузлой ладошкой шелк, но боялась, цепляла заусенцами ткань и дрожала редкими ресницами, дышала часто, как та же Жучка.