Жаркие пески Карая - стр. 6
– Мамка твоя, Ален. Вишь, как живая… Любила она таки цветы-то, говорила они последние, горькие.
Батя вошел неслышно, как тать, встал за спиной, дышал тяжело, прерываясь. Он смахнул что-то с лица, как будто паутину, аккуратно положил фотографию в сложенный платок, убрал в чемоданчик. Провел тяжелой ладонью по Аленкиным кудряшкам, вздохнул и сгорбившись пошел в сени.
…
Конец сентября в их местах часто был теплым, как будто вдруг возвращалось лето. А в этом году весь сентябрь лил дождь, прохудилось небо, Аленке уже казалось, что она сидит в доме безвылазно, и будет так сидеть всегда. А тут вдруг небесный свинец прорвали острые горячие не по-осеннему лучи, через полчаса небо стало ярко-голубым, как в мае, и плотная летняя жара ворвалась в дом, проникая сквозь толстые стены. В окно кто-то настырно стучал, Аленка сбросила сонную одурь, высунулась в открытое окно – там топталась телушкой Лушка – подружка не разлей вода.
– Что ты сидишь, как кура. Пошли к реке! Там хоть купайся, песок горячий, лето снова пришло. Давай, вылазь.
И Аленке и вправду вдруг захотелось окунуть ноги в горячий песок, коснуться теплой воды ладошками, поймать аромат уходящего лета.
Глава 4. Стремнина
– Глянь! Глянь! Ваш жилец-то! С Машкой, на лодке, на рыбалку что ли?
Лушка тыкала Аленку в бок острым кулачком, щебетала звонко, в ее мутновато-голубых глазках металась хитринка и что-то еще такое, от чего Аленке стало неприятно. Подружка была старше, ее уже взяли в школу, но казалось, что она не девчонка – девица. Может быть потому, что у нее были две старшие сестры, толстые томные девки, от которых вечно шел какой-то жар, как будто парило, и смотрели они так, как будто любили всех без исключения, и эта маслянистая любовь выделялась влажно из их маленьких глазок. Что-то они такое знали, чем-то таким делились с Лушкой, чего Аленке было неведомо, и поэтому ей всегда казалось, что подруга взрослая, не то что она. Аленка приставила ладошку к глазам, защищая их от солнца, и вправду увидела – за коровьим бродом, почти у поворота под нависающими над берегом ветвями ивы качается лодка. А в ней здоровенная фигура Прокла, он стоял широко расставив ноги, держал наперевес весло, а из-за его бедра, болтаясь, как хвост невиданного зверя, торчала рыжая растрепанная коса.
– Что ты, Лушк, кричишь так? Услышат же, нехорошо. Может и на рыбалку, тебе что за дело? Тише.
Лушка хрюкнула, как Софьин поросенок, которого она вчера приволокла с базара, пырскнула глазами, протянула.
– Нехооорошоооо. Это шлындрать с приезжими парнями нехорошо, коль у тебя жених есть. Валька вчерась обсказала, что к Машке этой сватов засылали. С Бобылевки, никак. А она, вишь, с Проклом этим вашим. А ты – нехорошо!
Аленка пожала худеньким плечиком, скинула тапки и осторожно ступила в воду. А вода была леденючая, да такая, что у нее внутри екнуло, и все подобралось от холода, аж нутро остыло. Она ойкнула, выскочила на песок, села, быстренько, как норушка прокопала две ямки, сунула в них застывшие ступни. А потом легла, прижалась спиной к горячему песку и долго смотрела, как несутся по высокому небу облака. И мысль о Прокле и Машке почему-то неприятно ворочалась у нее в голове, кололась, как будто в мозги забралась колючка, да застряла там…
– Глянь, совсем уплыли. Теперь рыбы, видать, Машка матери принесет в подоле кучу. Валька говорила, что у Машки этой самой мамка тоже рыбалку любила. С дядькой Василием, что на горке живет ездила. Рыбачила. Пока Машкин батя ей удочки не переломал…