Жаркие пески Карая - стр. 48
– А у нас, лягуша, все покупной. Машка не хочет печь то, она вообще готовить не любит, все мать больше. Да ладно. Я, кстати, по поводу покоса и пришел. После выходных у меня день пустой, могу помочь. Как вы? Мать когда придет?
Аленка отняла у Прокла пустую посуду, загрузила ее в таз, с усилием воодрузила на плиту ведро с водой.
– Через час, не ране. Корову доит, потом козам задаст, да к курам. Я ей скажу. Ты домой спешишь?
Прокл встал, отнял у нее таз, буркнул.
– Сам помою. Вон у тебя и так дел…
Аленка отпихнула несуразного братика локтем в бок, и аж поморщилась – тело у Прокла было, как из железа, не пробьешь.
– Отстань. У меня посуды вон – гора целая. Днем недосуг было, сейчас и помою, пока тетя Соня управляется. Ты что? Домой не спешишь?
Прокл отошел, снова сел на лавку, опустил плечи, вздохнул.
– Ноги не идут, лягуша. Тут я дома, хоть не в своем, а как в своем дому-то. А там…
Аленка присела напротив, всмотрелась в лицо парня. У нее снова, как тогда, в детстве, что-то больно ворохнулось внутри – горячее, стыдное, тайное. И оно – это стыдное, разлилось по всему телу огнем, жгло изнутри, мучило. Прокл тоже поднял глаза, и на его смуглом от загара лице, как будто отразилось это пламя, зарозовело щеки, полыхнуло в глазах, опалило губы. Он встал, подошел к окну, распахнул створки. А там, за окном темно фиолетовая ночь пухла грозовыми тучами, в темноте они казались тяжелыми и бесконечными, как будто черная вата вывалилась из неба и упала клоками на село, завалив его.
– Щас вдарит. Глянь, лягуш, какое там, молния за рекой с руку толщиной.
И вправду. Ахнуло так, что зазвенела посуда в буфете, уши заложило, аж слезы их глаз. Аленка взвизгнула, бросилась к Проклу, спряталась за ним, прижалась, как будто он был стеной – теплой, несокрушимой, защищающей. Прокл придавил было худенькой тельце сестрички к своему боку, но вдруг закаменел, отодвинул ее в сторону, закрыл окно.
– Сюда идет гроза, глянь. Пойду за мамкой, как бы не напугалась. А ты к Ксюшке давай, сейчас заорет.
Он одним шагом отскочил к дверям, обернулся.
– Ты, лягуша, лилией пахнешь. Той самой, что на реке. Прямо голову кружит.
Аленка села на стул, как будто ей врезали под коленками. Сердце колотилось, как бешеное, а то местечко на руке, которое сжал Прокл своей лапищей горело, вроде по нему провели раскаленным утюгом.
…
– Ты, Аленка, еще дитятко, а невестишься. Рано, девка, рано, не торопи жизнь, сама поторопится. Чую я, бурлит в тебе, моя Стеха такая же была, а вон – гляди.
Гаптариха торопливо расстилала на приземистом кривоногом столе темную бархатную скатерку, устанавливала таз – медный, темный от времени, зажигала свечи. А Аленка не могла оторвать глаз от Стехи. Та сидела на стуле у окна, волосы у нее были распущены и спадали почти до пола, кожа тонкого, как будто фарфорового лица светилась в пламени свечей, а глаза были похожи на светлые омуты – в них не было дна. Женщина сматывала пушистую пряжу в клубок, что-то напевала тоненько и жалобно, и от каждого звука жилка на ее шее надувалась и пульсировала . Если бы Аленка не знала, сколько ей лет, она подумала бы, что это юная девушка, вот только с печально опущенными углами красивых губ.
– Смотри, смотри. А была умная, как бес, верткая, цепкая. Не в свое полезла. Вот и ты гляди. Фотографию с батей принесла?