Всю свою первую жизнь я закалял сталь - стр. 5
Савве повезло больше всех – он в тени чинит загон, правит расшатавшиеся доски. Периодически попадает себе молотком по пальцам, вполголоса выругивается и исподтишка поглядывает на отца. А я молчу. Потому что молчание – это броня. Особенно при отце. Отец неподалеку кует. Каждый удар по железу – точка в предложении, которого никто не произнес. Мы знаем, если сейчас сказать что-то не то – прозвучит еще удар. Только уже не по подкове. За ругательства можно словить. У нас на ферме вообще есть вещи, которые нельзя говорить. Слова, от которых приходит наказание. Только вот список этот нигде не висит. Запретные слова приходится угадывать по ходу.
Вариантов наказания несколько: порка и оплеуха. Непонятно, что лучше. Ремень у отца кожаный широкий, толщиной с мой указательный палец, а на конце – медная пряжка. Но по одному нас пороть у отца времени нет, он собирает нас с братьями в кучу и бьет по куче пяток раз. Бывало так, что меня не задевало ни разу, а Тема ловил все удары, хотя пороли вообще из-за Саввы. Снова. Савва ругается чаще всех. Он как бы не специально, просто у него язык быстрее головы. А мы с Темой попадаем под раздачу. Снова. А оплеуха отвешивается в индивидуальном порядке. Вжух – и неделю ходишь с отпечатком на щеке, как с клеймом. Сперва красным, потом синим, потом – просто с памятью.
Тема как-то шепнул мне:
– Может, у отца есть список этих слов? Где-то под подушкой?
– Не знаю, но там точно не все написаны.
Я при отце почти не говорю. Только «да», «угу» и «можно». Песен не пою – даже себе под нос. Хотя внутри они все равно крутятся. Иногда от этого трудно дышать, как будто в горле застрял кусок. Иногда я боюсь, что однажды скажу что-то, сам не зная что. Просто услышу, как из меня вылетит фраза – и сразу наступит тишина. Такая, в которой слышно, как отец встает. И тогда уже поздно.
Вот и молчу.
Пока братья сопят и кидаются соломой – я таскаю ящики. Тихо, ровно. Все ящики почти с меня ростом, неудобно, но я держу. Если просто таскать и ни с кем не связываться, шансы дожить до вечера повышаются.
Мууу! Зачем-то вдруг громко кричит Бяша, наша рыжая корова с огромной головой. Савва от неожиданности подскакивает и роняет молоток. Рука соскальзывает, больно бьется об угол тачки, и в ту же секунду из его рта вылетает:
– Чертова корова!
Мы замираем.
Тема будто вкопан в землю. Руки застыли в воздухе. Даже куры замерли. Я чувствую, как густеет жар, воздух перестает поступать в легкие. Только скрипит цепь у жеребца в загоне – единственный звук. Муха садится мне на щеку, но я не шевелюсь. Отец стоит у наковальни, поднимает голову. Его лицо – кора дерева, не поймешь, где глаза. Он держит клещи с раскаленным куском металла, остывающим в тишине. Молот наготове. Он смотрит на нас. Смотрит на Савву. Савва стоит вытянувшись, стараясь стать частью забора. Отец молчит. И вдруг просто снова опускает молот. Бум. И еще. Бум. Работает дальше. Никакого наказания.
Тема тяжело выдыхает и хихикает в кулак:
– Пронесло.
– Повезло, – шепчу я.
Савва ничего не говорит, только опускает голову и судорожно собирает доски и прочий оставшийся мусор.
Мама выходит на крыльцо, в руках – нитки, в зубах – иголка. Шьет. Исподтишка глядит на нас, будто проверяет, все ли на месте, а потом ласково произносит: