Всю свою первую жизнь я закалял сталь - стр. 7

– Куда ведет?

– Туда, где будет трудно.

– Зачем туда идти?

– Потому что тебе туда и нужно.

Она смотрит на нас всех и говорит тихо, чтобы только нам было слышно:

– Ваши родинки – это карта. Если вы держитесь вместе – она работает. Если нет – звезды рассыпятся. А без неба вы не выживете.

Старший смеется:

– Мы и без неба выживем.

Средний тянет за край рубахи:

– А если дождь пойдет, что с картой? Смоет?

Я хочу сказать, что нет, что родинки не смоешь, даже если мыться в реке с песком, но не успеваю.

Скрипит дверь.

На пороге отец.

Тень от него падает длиннющая, до середины комнаты. Он не кричит. Просто смотрит. Долго. Потом произносит одно слово:

– Хватит.

И все, уходит.

Мама больше никогда не гадает. Не зовет нас в дом посреди дня. Не трогает наши родинки. Она делает лепешки, стирает, чинит, подает. Все так же. Но будто выключили музыку, которую никто не слышал – и стало еще тише.

Я не понимаю, что между ними. Родители говорят мало, иногда только взглядами. Отец тяжелый, как земля. Мама мягкая, как хлеб. Он сжимает в кулаке, она держит на ладони. Мне хочется спросить ее, почему она слушается. Почему не отвечает ему: «А я хочу…». Но я не могу. А она все равно ответит: «Потому что».

Это все, что я знаю. Больше ничего.

Ночью, когда звезды зажигаются на небе, я снова смотрю на свои родинки. Полярная на месте. Четыре маленькие тоже. Есть еще возле сердца, которую мама не называла, но я сам ее зову Молчаливая, потому что все важное в этой семье молчит. Я помню все созвездия на коже. Все слова, сказанные тихо. Все прикосновения. Может, однажды мне все это пригодится, если путь будет длинным, если мы все-таки потеряемся.

«Звезды на коже не для огня,

звезды на коже хранят меня.

Если упаду, если уйду —

карта на теле – найду тропу.»

– Спи уже, – цедит Савва сквозь зубы. – Песнями беду накликаешь.

– Ты шипишь громче.

Ночью в нашей комнате темно, как внутри сапога. Мы все трое спим на одном матрасе, брошенном прямо на пол. Когда были меньше, вмещались нормально, а сейчас уже не так. Савва пинается во сне, Тема дышит прямо в ухо, а я зажат посредине. В коридоре шаги, тяжелые, отцовские. Это может означать лишь одно. Савва напрягается, за ним Тема, я просто смиряюсь. Отец заходит с ремнем, ничего не видно, но мы чувствуем. Вжух – удар. Один. Два. Три. Потом он также молча уходит.

– Чертова корова твоя нам аукнулась, – шепчет Тема.

От Саввы слышно только глухое «угу». Я переворачиваюсь на другой бок и задеваю его щеку. Мокрая. Больше мы не переговариваемся, только дышим и засыпаем.

Ночью я резко просыпаюсь. Живот завязан узлом. Стараюсь сначала повертеться, может, пройдет, потом затаиться, не проходит. Я аккуратно вылезаю из-под одеяла, которое уже не одеяло, а скорее общая тряпка.

– Тема… ты спишь?

– Сплю, – отзывается он сразу.

– Мне надо… ну… выйти.

– Иди.

На улице тьма, гуще чем в комнате. Она как деготь: засосет, поглотит, и нет тебя больше. Где-то там во тьме бродят шакалы. Или волки. Или кто-то, кого даже еще не придумали.

Я тычу в бок Савву:

– Пойдем со мной, а?

– С ума сошел? Там же… – он замолкает, как будто специально. Потом добавляет: – …шакалы.

– Сам ты шакал, – беззлобно огрызаюсь я. – Пошли. Мне надо.

– Если волк тебя сожрет – мы с Саввой твой хлеб поделим, – хмыкает Тема.

– Ты тоже по нужде ходишь! – возмущаюсь я.