Всю свою первую жизнь я закалял сталь - стр. 4

А я смотрю на небо и думаю, что если соединить все эти звезды – мои, папины, мамины и все молчания в промежутках – то получится карта. Карта туда, где никто никогда не заблудится, даже если идет один. Я пытался однажды нарисовать эту карту на земле – все звезды и их невидимые нити, но ничего не вышло.

Я складываю на коленях ладони и шепчу:

«Если в небе что-то есть,

пусть покажет мне свой крест.

Если крест, то не от зла,

пусть ведет меня села́.»

Я не знаю, что значит «села». Просто рифма пришла сама, а настоящего слова не придумалось.

А потом мы ложимся спать. Мама гасит лампу. Отец выходит проверить ворота. Все скрипит – двери, половицы, его шаги. Я думаю: если скрип – это голос дома, значит, он с нами разговаривает. Может быть, он тоже не хочет, чтобы засуха осталась. Может быть, он зовет дождь. Может быть, он молится за нас по-своему.

Я засыпаю под скрип досок. Сны приходят не сразу. Иногда совсем не приходят. Тогда я просто лежу и слушаю, как зверь снова поднимается на крышу. Он дышит. И я дышу, чтобы не забыть, что я не столб. Я живой.

Мама двигается по дому бесшумно, как тень от занавески – влево, вправо, через полосу света. Ее шагов не слышно, но я всегда знаю, где она. У нее особый запах – она пахнет домом. Настоящим домом, который намного больше нашей одноэтажной хибары, продуваемой всеми ветрами сразу через щели, толщиной в палец. Мама тоже почти все время молчит, но ее тишина легкая, прозрачная, не напряженная и не тяжелая как у отца. Каждое утро начинается для нас с ее движений. Пока мы еще не совсем взрослые, она разрешает нам не подниматься сразу на рассвете вместе с отцом, а поспать на часик подольше.

Мама завязывает волосы, медленно, чуть склонив голову набок, она подбирает пряди двумя пальцами, и заправляет их под широкую полосу красного платка. У нее мягкие руки, а в уголках глаз прячутся лучики морщинок. Она никогда не говорит громко. Даже когда сердится, ее голос остается почти теплым, как хлеб, который остыл, но не очерствел. Мама не ругает, даже когда устала, даже если мы перессорились, разбили кувшин или испачкали рубашки в навозе. Она просто вздыхает и качает головой или еле слышно шепчет:

– Ну что ж. Придется и это пережить.

Сегодня вода почти кончилась. Мама стирает насухо. Это значит: натирает пятна солью, вычесывает пыль, вывешивает одежду на забор, чтобы солнце выжгло грязь. Говорит, так чище, чем если просто полоскать в мутной воде. Она умеет делать чистоту без воды и еду без еды.

Пока вещи «в стирке», мы с братьями ходим по двору без рубашек, жарко, как в печке.  Солнце ужасно жжется, лупит по спине плетью. Земля трескается, словно хочет провалиться внутрь себя. Пыль в носу, в ушах, в кулаках. У Темы шея уже краснее любого помидора, у меня плечи горят да так, что если разбить пару яиц – приготовятся в омлет. Тема как раз гоняет кур за загородкой, сыплет им крошки и оттягивает момент, когда нужно чистить насесты. Куриц у нас восемь, только они совсем не несутся. Кудахтают, ворчат между собой и будто плавятся под палящим солнцем. Я таскаю ящики от сарая к телеге. Завтра отец собирается ехать проверять поле, вдруг отыщется с десяток кукурузных початков. Будет кукуруза – будет хлеб или корм для скота. И животные, и люди на ферме едят одинаково.