Визит к архивариусу. Исторический роман в двух книгах (II) - стр. 5

Что его дернуло?! Язык молол вопреки ему, но его голосом, который он слышал как бы со стороны. Слышал, понимал и, как не странно, не очень-то противился ему. Совсем не из-за боязни, что с ним расправятся, как с Борзым. Уходить из шайки считалось не менее вопиющим предательством. Нет, не по этой причине. Больно уж обожгли его мамины слезы в околотке и еще то, что он любил учиться. Нет, не школу с ее занудными уроками. А учиться тому, что любил. Тому, что его захватывало. Тому, что вело к сладчайшему из вещей – людской славе. Чтобы ему вслед с восхищением и завистью шептали: «Он тот самый Коган Ефим Наумович…»

Вспыхнуло в нем это после того, как тетя Фаина прочла им с Яшей о Гвидоне, а потом очкарик Лейба еще больше распалил этот робко загоревшийся в нем примусок. Своей дотошной страстью все услышанное или прочитанное им толковать по-своему, и, удивительным образом, вывернув наизнанку, перевернуть. То ли с головы на ноги, то ли с ног на голову.

После трагической гибели отца, Фима, почти год с лишним, жил у Бронштейнов. В одной комнате с неистовым Лейбой, который, с утра и перед сном, внушал: «Ты должен знать, понимать и уметь все так, что помогло бы тебе облокотиться на мир, как на стол!..»

У всех в груди свой примусок, а в примусочке том керосинчик. Но не всем, отнюдь, не всем выпадают на долю те спичечки, что запаляют его…

Фимин же примусок пылал прямо-таки – черт возьми! Может быть, поэтому, зачарованный, рассказываемой Одессой невероятными историями о похождениях знаменитейшего на всю Россию их горожанина, вора-карманника Леньке Щеголе, который запросто ходил по их улицам, Фиме захотелось обучиться его волшебному искусству и стать лучше него. Он сам отыскал Щеголя и напросился к нему в ученики.

Этот худощавый, стройный дядька, похожий на Дерибасовского форсуна в клетчатом, английского покроя пиджаке, с крапчатыми крыльями бабочки у кадыка, брючках в полоску и лакированных штиблетах, совсем не походил на великого вора Леньку Щеголя. Поигрывая необыкновенной красоты тростью, он шел так, словно рядом никого не было. Себе в удовольствие. И хотя ростом он был невысок, казалось, что он смотрит на всех поверх голов… Подавив робость Фима, наконец, решился окликнуть его.

– Дядя Леня!..

Смеющиеся карие глаза Щеголя обволокли его ласковым теплом.

– Слушаю, мальчуган.

– Один момент на разговор, разрешите? – стараясь выразиться по-взрослому и уважительно, попросил он.

На губах готовых прыснуть смехом, под носом у Леньки, как в кавказском танце, заджигитовали усики.

– Можно и побольше одного момента, молодой человек,– согласился великий Щеголь. – Ты уже третий день пятки мне давишь.

Смотри-ка, удивился Фима, заметил, а виду не подавал.

– Брось глазеть на меня, как на чудо,– сказал он и пригласил присесть на, стоявшую под платаном, пустую скамейку.

– Ну?! Я весь на слуху,– пробегая длинными пальцами по трости, положенной им на колени, произнес Щеголь.

– Я хочу быть вашим учеником! – выпалил он.

– О! Ты, пацан, стало быть, обознался.

– Нет!– вскрикнул Фима.– Вы великий мастер. Вы – Щеголь…

– Я Леонид Петрович Артамончик… Ни в математических, ни в ботанических и ни в каких других науках покорный ваш слуга не преуспел… А чему ты хочешь учиться? Могу порекомендовать. У меня среди школьных педагогов есть хорошие знакомства…