В звуках Лунной сонаты - стр. 2

Но больше всего он ненавидел то, что все еще любил ее.

Наконец он добрался до дома.

Перед ним вырисовывалось их общежитие – покосившееся, как пьяный старик, двухэтажное здание с осыпавшейся штукатуркой и кривыми рамами.

Внутри пахло сыростью и дешевым хлором. Длинный коридор, когда-то зеленый, теперь напоминал проказу – краска облупилась, обнажая гнойные пятна плесени.

С потолка сочилась вода, пробивая себе путь сквозь бетон. Соседские тазики стояли в строгом порядке, как солдаты на посту. Кап-кап-кап – этот звук отсчитывал секунды их жизни.

Лестница на второй этаж скрипела под ногами жильцов, оставляя на ладонях ржавую пыль. Каждый шаг отдавался эхом в пустых коридорах, словно дом вздыхал, принимая их обратно.

Они с мамой жили на первом этаже. Их комната была последней.

Как финальная точка в этом коридоре упадка. Когда Николай подходил к двери, скрип половиц разбудил их вечную соседку – дверь рядом резко распахнулась, выпустив волну перегара и чего-то кислого.

В проеме возникла тень женщины: грязно-серый халат, когда-то белый, теперь – как ее жизнь, выцветший и засаленный.

Жесткие блондинистые волосы торчали в стороны, словно проволока, – ежик, который никого не боится.

За ее спиной грохотали бутылки, кто-то хрипло матерился. Местный «салон» уже начал вечернее заседание.

Тетка всплыла в дверном проеме, как речной демон, подперев руки в бока – ее халат распахнулся, обнажая желтоватую майку с пятнами.

– О-о-о, явился не запылился! – ее голос взрезал тишину коридора. – Достали вы с мамашей! Опять ночами грохочете!

Николай медленно повернулся, натянув на лицо кривую ухмылку – щит сарказма, за которым прятался гнев.

– Что опять мешало, тетя Клава? – спросил он сладким голосом, намеренно растягивая слова.

– Пианина твоя, стервец! – она трясла кулаком, и от нее несло перегаром с нотками вчерашней селедки. – Долбишь, как дятел! Я в КСК напишу, чтоб вас мамкой вашей выперли!

Николай притворно вздохнул, играя в терпеливого учителя:

– Во-первых, не «пианина», а пианино. Во-вторых, у меня рояль. А в-третьих…– он прищурился, – ваши пьяные концерты всю ночь орали «Цыганочку». Может, лучше закусывать научитесь?

Не дав ей опомниться, он нырнул в дверь, захлопнув ее прямо перед ее раскрасневшимся лицом.

– Я тебя добьюсь, падла! Вылетите к чертовой матери! Я всех подниму!

Ее крики долбили стену, но Николай уже не слушал.

Мамы не было – она была на заводе. Николай швырнул промокшее пальто на гвоздь у двери – их «прихожая» состояла из этого ржавого крюка.

Комната дышала бедностью: хлипкий столик, который служил и обеденным столом и письменным. Две скрипучие раскладушки, аккуратно сложенные у батареи. Его и мамы. Шкаф с трещиной на зеркале, как их надломленная жизнь. На подоконнике – три алых герани и две фиалки.

Но главное – рояль. Он занимал четверть комнаты, выглядел нелепо среди этой нищеты – черный, массивный, с потертой позолотой.

Холодильник скрипнул, открываясь, как старая рана. Внутри лежало: четвертушка картофельного пирога вчерашнего, уже заветренного. Два вареных яйца, сиротливо прижавшиеся друг к другу. Два карамельных «подарка» в потрепанных фантиках – «Веселые мишки» – самые дешевые, которые мать купила в ларьке у завода.

Сверху – записка. Мамин корявый почерк выводил:

«Коль, приду поздно. Это твой обед. На ужин – сходи к тете Нине (я звонила). Не упрямься. Постараюсь «организовать» тебе завтрак из столовки. Прости. Целую. Мама.»