В звуках Лунной сонаты - стр. 1

Был холодный, ноябрьский день. Моросил дождь, превращавший улицы в мокрые зеркала. По скользкой мостовой торопливо шагал худой паренек лет шестнадцати. Его тонкое осеннее пальто, явно не предназначенное для такой погоды, промокло насквозь и липло к плечам. Старые кроссовки, давно прохудившиеся, с каждым шагом хлюпали водой – громко, настолько, будто кричали о его бедности всей улице.

Мальчик брел на окраину города – туда, где они с матерью ютились в крохотной комнатенке общежития. Их жизнь была беспросветной, как ноябрьские сумерки. Мать сгибалась за станком на заводе штамповщицей, а в выходные и праздники – мыла горы ресторанной посуды. Туда ее зазывала сестра, спасая от голода:

– Приходи, когда банкеты – хоть объешься объедками.

Те редкие дни, когда мать мыла посуду, становились для них праздником.

Она пробиралась между поварами и официантами, пряча в складках фартука то, что другие считали объедками: на Новый год – толстую палку копченой колбасы, блестящую от жира, и банку икры с оторванной этикеткой.

К восьмому марта – ломтик лосося, пахнущий лимоном и укропом, и половину фирменного торта, будто кто-то свыше сжалился и оставил им ровно столько, чтобы вспомнить вкус счастья.

Они ели молча, медленно, растягивая эти моменты. На несколько дней в их комнате пахло богатством, а в желудке переставало сосать от голода.

Его звали Николай.

Обычный десятиклассник днем – по вечерам он становился одержимым музыкантом. В музыкальной школе его называли вундеркиндом фортепианного класса, но сам он мечтал о большем – стать не просто пианистом, а творцом. В тетрадях между задачками по алгебре теснились нотные знаки – это были его первые, еще робкие сочинения.

Их дом хранил чудо – потрепанный черный рояль. Мать выцарапала эту победу у судьбы: два месяца она ходила к старику на блошиный рынок как на исповедь, принося скудные суммы.

– Подождите еще неделю, – шептала она, разглядывая треснувший лак инструмента, будто видела в нем спасение сына. В последний день, когда не хватило трети цены, старик махнул рукой:

– Забирайте, видно, вам он нужнее.

Рояль фальшивил на верхних октавах, но для Николая это был самый совершенный инструмент в мире. Когда его пальцы касались клавиш, комната в общежитии превращалась в концертный зал.

Николай видел это.

Видел, как мать опускала глаза, когда старик ковырял грязными ногтями ее потрепанные купюры. Как ее пальцы дрожали, отсчитывая последние деньги, а в голосе звенела фальшивая бодрость:

– Вот еще немного, скоро соберем всю сумму!

Стыд жег его изнутри. Он был почти взрослым, но не мог защитить даже ее гордость.

Поэтому после уроков он бежал не к роялю, а в тот самый ресторан – играть марши для пьяных свадеб и юбилеев. Те же повара, что бросали матери объедки, теперь шлепали его по плечу:

– Эй, вундеркинд, сыграй что-нибудь веселенькое!

Они выживали. Но иногда, когда Николай видел, как мать гладит рояль (ее руки все еще пахли моющим средством), он понимал – это не просто выживание. Это была война за мечту, и рояль – их единственный трофей.

Школа стала для Николая ежедневным адом.

Три фигуры неизменно преследовали его: Митька Исаев с хищной ухмылкой, Костя Бобров, чьи кулаки работали как молоты, и Максим Иванов – холодный стратег этой травли. Они были небожителями школьного пантеона – в кроссовках за ползарплаты матери, с телефонами последней модели, которые менялись у них чаще, чем тетради.

Тот день запомнился особенно. Когда его тетради с нотами – целый месяц работы над сонатой – полетели в ноябрьскую лужу, Николай увидел, как чернила расплываются, словно кровь из порезанной вены.

А его телефон… старый «кирпичик», который мать чинила уже третий раз, платя за ремонт цену двухдневного голода. Митька специально бросал его на пол, наслаждаясь звуком трескающегося пластика – для него это была игра, для Николая – еще один гвоздь в гроб его достоинства.

Этот день стал последней каплей.

Когда его грубо толкнули в ледяную лужу, а лицо ударилось о мутную воду, Николай на мгновение замер – не от боли, а от звука. Смех. Особенно звонко, особенно ярко выделялся среди прочих ее смех – Вики Смирновой.

Он поднимался, чувствуя, как грязная вода стекает по шее, как тетради с нотами превращаются в бесформенную массу. Но все это меркло перед одним: она стояла рядом с Митькой, ее пальцы вцепились в его рукав, а глаза сияли тем самым презрительным весельем.

Он любил ее с седьмого класса.

Любил ее тихо, как можно любить солнце – зная, что оно никогда не согреет тебя по-настоящему. Она знала об этом, конечно. Иногда даже улыбалась ему на переменах – но так, словно бросала кость бездомной собаке.

А теперь она уходила, прижавшись к Митьке, оставляя за собой шлейф духов, которые Николай узнал бы из тысячи.

В тот момент он ненавидел все: свою потрепанную куртку, которая никогда не будет пахнуть дорогим парфюмом, как у них. Свой старый телефон, который даже не мог сделать фото, чтобы сохранить ее улыбку. Свои руки, которые умели создавать музыку, но не могли защитить даже его.