Сторож брата. Том 1 - стр. 56
С тех пор как жена и дочь уехали в Израиль, не мог спать; таблетки не пил, боялся за сердце. Есть способ уснуть под утро – в детстве учила бабка: надо сильно замерзнуть, окоченеть, а потом накрыться очень теплым одеялом. Угреешься – и уснешь. Роман Кириллович открывал ночное окно, холод охватывал комнату, сжимал старое одинокое тело. В Москве жене было страшно оставаться, дочь должна быть с матерью, старик это понимал – а сам он не мог уехать от своей родины, от своей библиотеки, от судьбы своего отца; жена и дочь это тоже понимали. Когда старик засыпал под утро, то видел во сне дочь – и просыпаясь, не сразу понимал, что это был сон. У Чехова есть рассказ про то, как мучают собаку, дают ей проглотить кусочек мяса на веревочке – собака глотает, а мясо из нее выдергивают, рвут прямо из желудка. Так вот и со мной во сне происходит, думал Роман Кириллович. Потом он думал о том, что так происходит и с Россией, и с Украиной. Им дают кусочек свободы на веревочке. Они глотают, а потом свободу выдергивают. Правда, никто не знает, что такое свобода; вот в чем дело. Дают что-то несуразное, а потом и эту дрянь выдергивают обратно. Никакого «на самом деле» не существует: есть то, что есть. И только. Но как же поздно это понимаешь. Я ведь хотел видеть Россию – Европой.
Хорошо хотя бы то, думал Роман Кириллович, что отец приучил нас жить небогато. Сегодня российской интеллигенции трудно – знания уже ни к чему, зарплаты профессорам не платят, институты закрыли. А я держусь. Держусь.
Безбытность семьи Рихтеров не была типической чертой русского интеллигента. Типической чертой была зависть к цивилизации. Там, далеко, за дальними границами холодной России, существовал просвещенный западный мир, где у профессоров были пятикомнатные квартиры, где профессора обменивались просвещенными мнениями и получали высокие оклады. Основной принцип российского либерализма в том, что проявляется либерализм как стадное чувство, а не индивидуальный выбор: личной свободы и благосостояния все хотели с единодушием, кое пристало разве что большевистской партийной ячейке.
Роман Кириллович был человеком уникального дарования, но постепенно проникся общим духом русского либерализма. Жилищные условия, если вдуматься, – это оценка обществом твоей личной свободы. Нет-нет, российскую интеллигенцию нельзя обвинить в мелкой корысти – наемных работников умственного труда тяготила забота о демократии. Что такое «демократия», доподлинно узнают лишь на войне, когда массы принуждают умереть за выбранного лидера, но в мирное время о демократии мечтают. Никто из служилых интеллигентов (нанятых на работу олигархом Полкановым) никогда не читал ни Токвилля, ни Джефферсона, но даже гуру демократии Бруно Пировалли, и тот не читал. Никому не интересно, почему аристократ Токвилль ратовал за демократию и состоял в министерстве Наполеона Третьего. В мечтах «демократия» выглядит так: тирании нет, имеется свобода слова и собраний, а также неприкосновенная частная собственность.
Роман Кириллович знал избыточно много, он был, как говорится, занудой: разъяснял, в чем состоит разница между «демократией» и «просвещением», а также между «просвещением» и «либерализмом».
– Роман Кириллович, прекратите! Неужели не понимаете, что у русского общества иные задачи? В чем разница между либерализмом и просвещением – потом узнаем.