Повиновение - стр. 3
В хозяйском крыле.
Я вскочила, как ужаленная, и, пока отец не заметил моего промаха, поспешила на кухню. Боль пронзала и без того увечную ногу, словно я споткнулась о мертвеца на самом деле; холод служебных лестниц и дождь за окнами смывали остатки дремы.
Сон, всего лишь сон. Но какой же дурацкий.
***
Едва прозвенел будильник, а небо посветлело, я встала и умылась водой, такой холодной, что сводило зубы. Горячей у нас не было никогда. Потом я надела шерстяное платье, белый передник и чепец, туго зашнуровала ботинки, и стиснула трость.
Первым делом предстояло принести газовый баллон из сарая и накачать в колонку воды. Едва в большой плите заполыхали конфорки, я отправилась в красный зал, где почистила и развела мраморный камин. Он шел от пола до потолка – купидоны, колосья, гирлянды – хозяевам было бы удобно и тепло, выйди они в ту минуту из покоев. Так подумала я, а потом… каюсь, немножечко помечтала о Леониде Аркадьевиче.
Молод он или стар? Красив или отвратителен?
От его письма внутри сжималась тревожная пружина, и это ощущение не давала покоя. Так что я не сидела ни секунды: на кухне нарезала яблоки и поставила тесто в духовку, а чайник – на плиту. Пока по первому этажу разносился запах выпечки, я отнесла наверх японские пиалы с горячими полотенцами. Их пропитывал жасминовый чай – для умывания. У спальни хозяйки я оставила поднос с утренним кофе, гренками и Чеддером (всегда этот проклятый Чеддер); у спальни Виктора Ивановича – с «Ассамом», яйцами пашот и беконом.
Не играло роли, что никто не умоется и не поест – я делала так каждый день, кроме воскресенья, ибо воскресенье для души. Каждый же будний день я мыла полы, влажной тряпкой и сухой: в холле, на парадных лестницах, в кабинетах и спальнях. Пыль быстро оседала в доме, будто время дышало ею на паркет, но тем храбрее я сражалась в этом неравном бою: тряпкой, шваброй, метелкой. Я заправляла тяжёлые перины на широких, не в пример моей, кроватях, открывала и подвязывала шторы, проветривала комнаты. Я уносила тарелки с неиспользованными полотенцами, выливала стылый кофе, выкидывала обветренные гренки и вспотевший сыр.
Когда правая нога окончательно превращалась в сосуд боли, наступало время для завтрака персонала. Я накрывала на кухне отцу – овсянку в его жестяной тарелке и чай в его жестяной кружке, – а сама брала книгу в библиотеке и шла в зимний сад. Стёкла там треснули, но я пряталась под плющом, что пророс сквозь щели, и ела в одиночестве. Шептал ветер, шелестели страницы «Чайлд-Гарольда» в моих руках, каркали вороны. Никаких презрительных взглядов или наставлений.
Мы могли не встречаться с отцом неделями, и обоих это устраивало. Иногда ко мне в душу заглядывало чувство стыда, но потом я вспоминала очередной эпизод, где в мою голову летела чашка, ложка или бутылка, и сад казался чудеснейшим местом.
Не знаю, сколько времени я провела под плющом на этот раз, но на обратном пути споткнулась о камень. Он лежал прямо перед парадной дверью и придавливал сложенный вчетверо лист к мраморной плите. Рядом – никого.
– Леонид Аркадьевич, – догадалась я и подняла находку к свету. Порыв, свежий и прохладный, пробежал по моему платью, по бумаге, и буквы собрались в слова.
Алиса,
Извините за наглость. Вы молчите… что ж, ваше дело.