Подруга дочери. Запретное исцеление - стр. 7

Он машет рукой, резко, будто отгоняя назойливую муху.

– Не надо. Ничего не надо, – его голос становится твёрже. Он замолкает, смотрит на меня. Я смущённо смахиваю слёзы с лица. Взгляд его смягчается. – Ты… не изменилась, Верка. Только повзрослела. Мне пора. Дела… Надо домой.

– Конечно, – киваю я.

Он делает шаг назад, резко поворачивается, выходит за оградку, но что-то останавливает его. Словно невидимая сила заставляет его обернуться.

– А знаешь что? – говорит он вдруг, с лёгкой, неуклюжей попыткой улыбнуться. – Заходи как-нибудь. На чай. Если… если не боишься старого ворчуна. Бабушка твоя говорила, ты пироги хорошо печёшь. – Он указывает подбородком в сторону выхода с кладбища. – Дом наш помнишь? На Тополиной, с синим забором?

– Помню, – удивлённо отвечаю я. Это приглашение… Оно неожиданное. Тревожное. И почему-то… желанное. Словно он протягивает мне руку через бездну, разделяющую нас.

– Вот и ладно. Заходи. Не стесняйся, – его голос немного теплеет. Он кивает ещё раз, поворачивается и уходит своей тяжёлой, немного шаркающей походкой.

Я смотрю ему вслед, пока он не скрывается за поворотом аллеи. Сердце бьётся неровно. Шрам на виске пульсирует, словно живая рана. Я снова смотрю на могилу, где под холодным камнем спит вечным сном моя лучшая подруга.

– Маш… что это было? – шепчу я в тишину. Но берёзовый шепот не даёт ответа. Только странное чувство – смесь вины, страха и какого-то тревожного, едва уловимого ожидания – остаётся со мной.

Я поправляю волосы, плотнее закрывая шрам, и медленно иду к выходу, унося в себе образ седых висков и усталых, но всё ещё пронзительных глаз Романа Андреевича. В голове крутятся его слова, его приглашение. Что это? Прощение? Крик о помощи? Или просто попытка не дать мне окончательно утонуть в чувстве вины?

Я выхожу с территории кладбища, где время течёт иначе, где каждый камень хранит память о прошлом. Солнце слепит глаза, и я невольно щурюсь, словно пытаясь разглядеть своё будущее сквозь пелену слёз и сомнений.

Роман

Дом. Он всегда был полон смеха. Машиного смеха. Звонкого, как колокольчик, заразительного. Потом – ещё и её подружки Верки, такой же озорной и шумной. Теперь – лишь тишина. Гулкая, давящая тишина, нарушаемая только бормотанием Марины или скрипом половиц под моими тяжёлыми шагами.

Увидеть Веру на кладбище… Это было как удар током. Призрак прошлого. Но живой. Выросший. Из девочки-сорванца она превратилась в… в девушку. Стройную, светловолосую. Со шрамом. Этот проклятый шрам. Я видел, как она его прятала. Как стыдилась. Боже, да если бы она знала… Этот шрам – не клеймо вины, это знак того, что она жива. Что Маша успела. Успела спасти… Лучше бы они обе… Нет. Нельзя так думать. Грех.

Она спрашивала про Марину. Что я мог сказать? Правду? Что моя жена живёт в каком-то своём, искажённом горем мире? Что она то плачет днями, то смеётся без причины, то часами сидит в комнате Маши, гладит её платья? Что врачи разводят руками, говорят про “реактивное расстройство”, “тяжёлую депрессию”, предлагают клиники, от которых Марина впадает в истерику? Я не могу. Не могу отдать её туда. Это всё, что у меня осталось. Хоть и тень, но её тень.

Пригласить Веру на чай… Глупость. Импульс. Увидел её – молодую, растерянную, плачущую у могилы – и вдруг захотелось… чего? Отвлечься? Услышать голос, который не искажён болью, от которого не веет замогильным холодом? Увидеть в чьих-то глазах не жалость и пустоту, как в глазах соседей или жены, а просто… жизнь? Наивно. Опасно? Возможно. Но я сказал. И она… она помнит дом. Помнит.