Подруга дочери. Запретное исцеление - стр. 6
– Узнал тебя, – говорит он тихо. Его голос стал глуше, грубее, пропитан годами невыплаканных слёз и невысказанных слов. – Хотя… Повзрослела. – Он подходит ближе, его взгляд скользит по моему лицу, неизбежно останавливаясь на шраме. Я невольно отвожу голову, пряча его за прядью волос, словно пытаясь скрыть свою вину.
– Приехала к бабушке?
– Да. На лето. После первого курса.
Он кивает, глядя на могилу. Молчание повисает тяжёлым, влажным покрывалом, сотканным из горечи утраты. Я не знаю, что сказать. “Соболезную”? Он слышал это миллион раз, и каждое такое слово, наверное, резало его сердце, напоминая о потере. “Простите”? Слишком поздно, слишком неискренне звучало бы сейчас, когда я столько лет избегала его, прячась за собственной виной.
В этот момент я чувствую, как время останавливается. Как воздух становится густым, тягучим, знойным, словно больше нет свежести в кладбищенской тени. Как сердце бьётся в такт с шелестом берёз, словно пытаясь подобрать ритм к этой вечной тишине кладбища.
Я смотрю на него, на этого человека, который потерял свою дочь из-за меня, и понимаю, что боль не проходит. Она просто меняет форму, становится глубже, проникает в самые потаённые уголки души. И сейчас, стоя перед ним, я впервые за долгие годы чувствую, что готова встретиться с этой болью лицом к лицу.
– Хорошо, что пришла, – неожиданно произносит он, всё ещё глядя на камень. – Она… Она была бы рада. Вы же были как сёстры.
Эти слова, такие простые, обжигают. “Были”. Прошедшее время. Оно словно проводит невидимую черту между прошлым и настоящим, между жизнью и смертью. Я чувствую, как земля уходит из-под ног, а слёзы снова наворачиваются на глаза.
– Да… – шепчу я, с трудом справляясь с комом в горле.
Роман Андреевич вздыхает, глубоко, так, будто ему не хватает воздуха. Его плечи слегка подрагивают, и я вижу, как тяжело ему даётся этот разговор. Он всё ещё держится, но я отчётливо вижу следы бессонных ночей, глубокие тени под глазами, сеточку морщин, которых раньше не было.
– Как там… там в Москве? Учишься? – спрашивает он, пытаясь звучать непринуждённо, но голос его дрожит.
– Да. На филфаке. Тяжело, но интересно, – отвечаю я, старательно избегая его взгляда.
– Умница, – в его голосе слышится тень старой теплоты, той, что была, когда он подкидывал нас с Машей на руках, смеясь. – Маша… она тоже мечтала в большой город. Говорила, будет как ты – умной и красивой.
Я сжимаю пальцы. Красивой. Со шрамом. Эти слова словно кинжалы вонзаются в моё сердце. Как я могу быть красивой с этим напоминанием о трагедии, высеченном на моём лице? Как я могу жить полной жизнью, когда Маша…
– Роман Андреевич… – начинаю я, не зная, куда поведу фразу. – Как… как Марина Юрьевна?
Его лицо застывает, каменеет. В глазах мелькает что-то дикое, безнадёжное. Он словно постарел на несколько лет за одно мгновение.
– Марина… – он произносит имя жены с трудом. – Она… не очень. После… после всего… Ей тяжело. Очень тяжело.
Я понимаю. Понимаю без слов. Горе сломало её. Бабушка как-то обмолвилась, что Марина Юрьевна “тронулась”, но услышать это от него… От человека, который всё ещё любит её, который пытается нести этот груз вдвоём с ней…
– Я так сожалею… – говорю я искренне, чувствуя, как хрустальные слезинки быстро рисуют неровные дорожки на лице.