Первый реактор Курчатова - стр. 15
– Не бери в голову, – наконец сказал Ник, и сам услышал, как фальшиво это прозвучало.
Сын не ответил. Только пальцы его ритмично стучали по столешнице – тик, тик, тик. Как метроном, который никто не заводил.
Ник ворочался в постели, слушал дыхание Лены. Оно было ровное. Слишком ровное, как звук аппарата, а не живого человека. Сын спал в соседней комнате. За стеной иногда поскрипывала кровать – Илья крутился, будто хотел сбросить с себя сон.
Ник посмотрел на часы. 03:16. Он не хотел этого момента. Внутри всё напряглось, как перед ударом.
Цифры мигнули: 03:17.
Телефон зазвонил.
Ник вскочил, схватил трубку. Сердце билось так, что он едва не выронил аппарат. На экране «Неизвестный номер». Он глотнул воздух и нажал кнопку.
В трубке было дыхание. Долгое, ровное, чужое. Потом тихий смех. Детский.
– Даня? – выдохнул Ник.
Никакого ответа. Смех оборвался, будто обрубили ножом. И снова дыхание. Густое, влажное, будто звонящий стоял рядом, у самой стены.
– Кто это? – прошептал Ник. – Отзовись!
И тут в коридоре скрипнула дверь. Ник дёрнулся, обернулся и увидел Илью. Сын стоял бледный, как бумага, и смотрел на него.
– Па, – сказал он тихо. – Я слышал то же самое.
Ник сжал телефон так, что костяшки побелели. В трубке дыхание стало громче.
Телефон отключился так же внезапно, как и зазвонил. Ни гудка, ни прощального щелчка – просто тишина. Ник медленно опустил трубку на стол, будто держал оружие, которое отказалось стрелять.
Илья стоял у двери, бледный, с кулаками, сжатыми до боли. Ник подошёл к нему, положил ладонь на плечо. Сын вздрогнул, но не отстранился.
– Это был просто сон, – сказал Ник, и сам услышал, что врёт.
– Я не спал, – ответил Илья. – Я всё время слушал.
Ник замолчал. Они ещё долго сидели в кухне, пока не рассвело. Утро встретило их серым светом и гулом города. Всё снова выглядело «как обычно», но глаза сына оставались настороженными, а Лена двигалась по квартире всё так же медленно, без искры эмоций на лице.
На станции Ник пытался спрятаться в привычную рутину. Но руки дрожали, когда он включал терминал, и каждое шипение радиосвязи отдавалось тем ночным дыханием в трубке.
Инструктаж Соловьёв проводил вяло. Люди переговаривались шёпотом, все выглядели выжатыми. Ник заметил: даже Лихачёв, вечный балагур, был напряжён. Он сидел, уставившись в блокнот, постукивал карандашом, словно сдерживал нетерпение.
Когда речь зашла о проверке оборудования, сирена снова пискнула – коротко, фальшиво. Все дёрнулись. И в эту тишину Лихачёв вдруг засмеялся.
Сначала тихо. Потом громче. Смех его рвался изнутри, хриплый, будто в горле застрял гвоздь. Он запрокинул голову, держался за живот, а потом… хрустнуло. Ник вздрогнул: Лихачёв с такой силой открыл рот, что хрустнула челюсть. Он продолжал смеяться сквозь этот хруст, пока из уголка губ не выступила кровь.
– Хватит! – выкрикнул Соловьёв, но голос его прозвучал слишком слабым.
Ник смотрел и не мог оторваться. В смехе Лихачёва было то же дыхание, что ночью в трубке. Та же чужая пустота.
Лихачёва увели двое дежурных. Держали под руки, а он всё ещё подрагивал плечами. Остатки судорожного смеха выходили из него, как из сломанной машины, у которой залипла педаль газа. На полу остались алые капли, и никто не решился их сразу вытереть.
Смена вернулась к приборам, но каждый сидел с глазами, полными ужаса. Ник чувствовал: в воздухе стоит то же напряжение, что в трубке телефона ночью – дыхание чего-то чужого, настырного.