Остров Буян - стр. 39

Ингина комната – самая дальняя, самая уютная. С высоким потолком, полосатыми обоями, кроватью с ореховыми спинками, маленьким письменным столом – милый, теплый, безопасный мирок. Этой комнате очень идет неубранная кровать, как хорошенькой женщине идет легкая небрежность в одежде. И сразу возникает желание в эту кровать залезть и там пригреться – независимо от времени суток (в чем Инга мне тоже призналась).

Теперь она сидела в этой кровати, облаченная в свою полупрозрачную «ночнушку», но, едва я вошел, сейчас же натянула на грудь одеяло.

Мы пили чай. Потом, отставив поднос, я сидел на краю постели и гладил Ингину ногу, точнее – ту неровность атласного одеяла, которая предположительно создавалась ее ногой. Причем делал это без всякой задней мысли… Ну, почти… Мы болтали о какой-то ерунде, и вдруг Инга сказала, глядя в сторону:

– Знаешь, а во время месячных, кажется, больше хочется. Наверное, потому, что нельзя?..

У меня от этого заявления сразу заныло в штанах (идиотское получилось выражение, но я не знаю, как еще это назвать, в конце концов, говорят же «засосало под ложечкой»). А Инга, пискнув уже в своем обычном стиле «Мне надо причесаться», выскользнула из-под одеяла, накинула халат, сунула ноги в тапочки и убежала в туалет.

И пока ее не было, я думал, что, несмотря на все эти серебряные подносы, и неземные сортирные коврики, и кровать с деревянными завитушками, и то, что Инга была в Париже, и, возможно, скоро поедет туда стажироваться, – я совсем не чувствую ее превосходства. А ей, кажется, и в голову не приходит что-то такое показывать, чем-то кичиться… Конечно, я ей не сказал про свою прежнюю жизнь ни слова правды. Но все равно она же видит, во что я, например, одеваюсь, в какие убогие заведения мы заходим перекусить, когда гуляем по городу. Но она вроде бы этого не замечает. А может, и правда не замечает.

Когда уже сгустились поздние весенние сумерки, мы целовались не так как всегда, а отчего-то более свободно. Инга не дергалась от прикосновений моего языка и даже немножко показала свой. И я гладил ее грудь через тонкую ткань рубашки, задерживался кончиками пальцев на сосках, словно искал их на ощупь, и, найдя, легонько, но вполне откровенно ласкал именно их. И она не отпихивалась. А я не лез ей под рубашку.

Потом я ушел – Инга сказала, что у нее кружится голова и она «наверно, устала». Я поцеловал ее в висок, там, где самые мягкие и пушистые волосы, и пожелал спокойной ночи… Кажется, сегодня мы в первый раз были вместе.

Мать Инги зовут Анна Эдуардовна. Сразу вспоминается что-то из истории английской королевской фамилии. Она и выглядит так – царственно, вальяжно. Очень красивая, хотя уже стареющая женщина. А у отца простое русское имя – Степан Никитич. Но и он – статный, слегка грузный, исполненный достоинства.

Впрочем, знакомство наше было не слишком приятным. Во всяком случае для меня.

Когда Инга пригласила меня к себе, я удивился:

– Зачем? Ведь твои родители вернулись.

– Я хочу тебя с ними познакомить, – сказала Инга. – Они сами об этом просили.

Втроем мы – Инга, Анна Эдуардовна и я – пили чай в гостиной за маленьким столиком, инкрустированным серебристым перламутром. К чаю было вкуснейшее импортное печенье в красивой жестяной коробке с зимней гравюрой на крышке (неужели такие коробки потом выбрасывают, как какую-нибудь картонную упаковку?!). Разговор шел ни к чему не обязывающий: об учебе, о погоде, о журналистике – моей будущей профессии. И немножко – о зарубежных красотах, которые им довелось повидать, про Кельн и Брюссель, и Париж. Но без всякого пафоса и восхищения, так – всего лишь спокойное признание чужого благополучия. Лишь описывая Елисейские Поля с их кафе и магазинами, Анна Эдуардовна не сдержалась, прикрыла глаза и тихо простонала: «Ах, Париж, Париж…»