Остров Буян - стр. 41
– Ну, как? – заглянула мне в глаза Инга уже в прихожей. – О чем вы с папой секретничали?
– Да так… – Я снял с вешалки свою старенькую, потрепанную куртку. – Есть информация для размышлений.
– Завтра они сматываются. Опять в Париж, – шепнула Инга, застегивая на мне молнию.
– И это тоже полезная информация, – подмигнул я ей.
Подумать только: дневник, извлеченный из чемодана, не валяется без дела. Есть о чем писать! Как, например, я могу не пришпилить к бумаге, не водрузить в свою летопись «Счастливое Событие», случившееся несколько часов назад!
Итак… Если «стать мужчиной», значит совершить набор бездумных, почти автоматических действий, то прошлой ночью я стал мужчиной. Свершилось, стало быть!
Вчера, ближе к вечеру, прогуливая последние лекции перед сессией, мы вчетвером – Инга, Наташка, Кирилл и я – отправились на дачу каких-то знакомых Кирилла. Причем сам он был за рулем чьей-то машины, ужасно выпендривался и лихачил (а может, последнее мне только показалось с непривычки). Он мне уже говорил как-то, что водит машину с четырнадцати лет, что дома, в Смоленске, у его папаши – и служебная, и личная. При этом его папаша – кто бы мог подумать – художник! Но только не простой, а жутко, чуть ли не всемирно известный. Член всех академий, лауреат всего, что только существует, почетный президент каких-то фондов и комиссий… Кажется, он и не рисует давным-давно. А в Москву не переезжает только потому, что благодарные земляки на руках его носят, ему и машина не нужна. И он живет там на улице своего имени… Представляю, что чувствует Кирилл, когда, приехав домой, солнечным утречком топает по этой улице с вокзала и видит вокруг таблички со своей фамилией!
В Москве, в самом большом музее, картинам его отца отведен целый зал, и Кирилл однажды водил меня туда. Какие-то из этих картин он помнит еще стоящими на мольберте в мастерской… В них как будто нет ничего особенного. Обычные пейзажи – поля, опушки, рощицы, речные излучины, деревеньки, маковки церквей… Но краски! Смелые, небывалые и вместе с тем – реальные, настоящие. Будто у художника был с природой какой-то тайный договор, и ему разрешалось видеть то, что скрыто от других – особенные состояния неба, воздушные и световые потоки, тонкие излучения растений и предметов.
У нас его картины когда-то не признавали, хотя они очевидно хороши, и отец Кирилла получил известность сначала за границей. А потом уж и наши олухи спохватились и осыпали его благами и почестями с ног до головы.
Забавно, что Кирилл, по существу, не может видеть картины отца. Он – дальтоник. И даже сигналы светофоров различает только по тому, где горит – сверху, снизу или посередине.
Дача оказалась классической – бревенчатой, душистой внутри, с простой сосновой мебелью. С первого этажа на второй вела крутая лесенка. А вверху помещались две спаленки с резными «берендеевскими» кроватями. Мы с каким-то детским азартом сразу облазили весь дом. Наташка, оказавшись в спаленке, даже повалялась на кровати от восторга, как Машенька в отсутствие медведей.
Дачу окружал участок, заросший юной, густой травой. Вместо забора была легкая изгородь из жердей, а спереди двор и вовсе бесшабашно распахивался навстречу озерку, зелено блестевшему в лощине.
Гвоздем программы была стоявшая чуть поодаль банька, которую Кирилл бросился растапливать, едва мы приехали. Провозившись с полчаса, он, откашливаясь и протирая слезящиеся глаза, с досадой сказал: