Неисповедимы пути. Роман - стр. 32
– Отец или отчим у тебя есть? – спросил гость.
– Отец на фронте погиб, – ответил он хмуро.
– Н-да, – произнес тот. – Он у тебя был настоящим бойцом. Орденоносцем был. «Красное Знамя» имел.
У Ивана екнуло сердце.
– Вы знали моего отца?
– Знал. И очень близко. Ты очень на него похож, Ваня, – сказал тот. – Извини, я не представился. Кирюхин Степан Герасимович. Он все время вспоминал тебя и твою маму.
– Как он погиб?
– Как человек. Погиб в бамлаге при попытке убежать на фронт.
– Так он – что, сидел что ли?
– Мы вместе сидели.
Это было выше Иванова понимания. Сидят за бандитизм, за воровство. Тети Фросин брат сидел за дезертирство. А они-то с отцом, за что?
Наверное, все Ивановы мысли были написаны на его лице, потому что Степан Герасимович грустно покачал головой.
– Твой отец, Ваня, был честным, преданным Родине большевиком… Ты про двадцатый партийный съезд слышал?..
Что-то такое, не очень ясное, Иван слыхал: «Втерся сволочь Берия к Сталину в доверие…»
Ивана не особо интересовали те дела. Но причем тут отец?
– Он был несправедливо репрессирован, Ваня. Съезд вернул ему доброе имя. А тебе должны вернуть на хранение его орден. Он получил его за финскую кампанию.
– За что же его посадили?
Степан Герасимович вновь грустно покачал головой.
– Знаешь, что такое орденоносец перед большой войной? Их было очень мало. И все на виду. А бывший младший политрук Потерушин-Сверяба был единственным в районе.
– Кто был? – не понял Иван.
– Твой отец. У него была такая странная двойная фамилия: Потерушин-Сверяба. А ты носишь материну фамилию. Может быть, это и разумно по отношению к тебе… Так вот, Ваня, однажды твоего отца пригласили выступить к красноармейцам…
Настороженность покинула Ивана. Он впитывал слова отцова друга с жадностью и ощущением зыбкости происходящего. Отец оставался для него по-прежнему нереальным, но реально было то, что он воевал и был награжден, как многие другие отцы… А Степан Герасимович рассказывал:
– На той встрече кто-то задал твоему отцу вопрос: «Что вам больше всего запомнилось из войны?» Он ответил: «Морозы и мерзлый хлеб. А в старой русской армии в пайке всегда были сухари». И добавил: «У нас потерь было больше, чем у белофиннов»… Наутро его забрали.
– Не может быть, чтобы только за это! – воскликнул Иван.
– Может, Ваня. Но разговор этот долгий. Давай сначала уберем ту икону? – кивнул на портрет Сталина.
– Нет, – торопливо возразил Иван.
– Хорошо. Дождемся мать…
Иван никогда не видел в такой растерянности мать, обычно уверенную в себе и категоричную. Она слушала Степана Герасимовича, опустив голову, только руки ее находились в беспокойном движении.
– Вера Константиновна, – сказал Степан Герасимович, – в память Трофима – снимите, – показал на портрет Сталина.
Мать неуверенно качнула головой.
– Не могу, – помолчала, спросила: – Что же теперь будет?
– Будет лучше, чем было, – ответил Степан Герасимович. – Если, конечно, дела не уйдут в лозунги. Всякая власть, Вера Константиновна, обманывает народ с помощью лозунгов.
Мать испуганно оглянулась на Ивана, тот равнодушно отвернулся.
– Вам выдадут документ о реабилитации, – сказал Степан Герасимович, – и денежную компенсацию.
Мать слабо отмахнулась: какая уж тут, мол, компенсация, лишь бы самих не тронули.
Гость закашлялся. Кашлял с натугой, прикрываясь белым носовым платком. Кинул взгляд на темное узкое окно, в которое бился крупяной весенний ветер.