Наследники скорби - стр. 39
– Скажи мне, вот за что такого можно любить? Мама говорит, мол, подрастёшь – поймёшь. А я и нынче знаю, что не пойму! Он приезжает, когда хочет, несколько дней проспит – и был таков! А она ждёт! Когда долго нет, все глаза на дорогу проглядит. Вот зачем он нужен? Жили без него и ещё бы прожили! – в голосе Клёны звенел гнев.
Видать, допрежь побеседовать о Клесхе ей было не с кем: матери не скажешь, Эльхе – тем более, а уж с подружками о таком говорить вовсе совестно. Посему выходило, Лесана стала первой.
Послушница попыталась-таки обелить наставника, хотя, по чести говоря, после его лукавства делать этого вовсе не хотелось.
– Так у него ж сын здесь. И маму твою он любит.
– Сын! – Девочка всплеснула руками, как это делают взрослые. – Да он об нём три весны знать не знал. Сын-то уж подрос, когда этот Встрешник сызнова в нашу весь заявился! Эльхит даже слова «тятя» не говорил! А этот приехал, увидел его во дворе, поднял, как щенка, и глядел долго-долго. Я испугалась, думала, тать какой! Побежала мать из бани кликать, она там рубашонки стирала.
Лесана слушала жадно. Её снедало любопытство: как получилось, что крефф, который говорил ей о невозможности осенённым иметь семью и дом, сам обзавёлся тем и другим?
– Так он не знал?
Клёна сердито бросила в туесок горсть собранных ягод.
– Не знал. И не узнал бы, ежели б Встрешник его сызнова к нам не вынес. После этого чуть не каждый месяц ездить стал. Только толку от него? Сперва спит, потом ест, а там и след простыл.
В голосе девочки звенела обида на мать, на отчима, на жизнь, которая так с ней обошлась.
– Так уж и спит? – усомнилась Лесана, которая не замечала за Клесхом столь вопиющей лености. – Всеми днями?
– Ну… – Клёна замялась. – Не прям уж всеми. Но первые сутки как подстреленный!
Лесана не выдержала и рассмеялась. Клёна сперва посмотрела на неё сердито, а потом неуверенно улыбнулась и через миг тоже звонко захохотала. Они смеялись долго, и это словно бы на короткий срок сняло с душ обеих гложущую обиду.
– У мамы доля горькая, – потом сказала девочка серьёзно. – Её дядька в закуп отдал, когда родители померли. Семья у них большая была, да и у дяди немалая. Вот он старших-то се́стринниц[23] взял и свёз в город. Маму к гончару в подмастерья, а сестёр её полотёркой да судомойкой на постоялые дворы. Они в первую же весну сгинули, лихоманка задушила. Мама одна осталась. До пятнадцати вёсен работала, старалась, все жилы из себя тянула, научилась даже горшки раскрашивать. А как в шестнадцать выкупилась, в весь воротилась. Дядя, чтобы лишний рот не кормить, замуж её отдал. Батя хороший, добрый был. Но умер, ещё когда мама меня носила. Утоп. Без него она мыкалась. А потом в нашу весь Клесх приехал. Говорила: увидал её у ворот во вдовьем покрывале с кринкой в руках, остановился, спросил, мол, молоком угостишь, хозяюшка? У нас одна коза тощая и была. Ею только кормились. А вот ему почто молоко? Ехал бы к старосте да упился тем молоком клятый. Нет, к нам потащился!
Девочка простодушно досадовала, рассуждая о непонятном ей, но столь очевидном для Лесаны.
– Я мала была, того не помню. А может, у дядьёв гостила. А потом он уехал, а мама в сне́жник Эльхита родила. Нарочно его так назвала… Именем этаким, чтоб на отцово похоже было. – Клёна поджала губы и закончила: – Нам и без Клесха твоего живётся ладом… Вот зачем он ездит? Всю душу вымотал…