Наследники скорби - стр. 32
– Что ж за люди вы тут… – глухо сказала Майрико.
– Нет тут людей. Только обережники. И чтоб ты завтра сотни жизней спасла, я в ту ночь, не глядя, покоем вашим пожертвовала. А вина за то только на отце твоём, на дурости его да на упрямстве. – Колдунья гвоздила словами, а девушка вздрагивала, словно от оплеух.
– Ты же голод в веси учинила…
Бьерга поджала губы.
– Ничего, по сусекам поскребут, насобирают серебра на новых коров. А ты мне леностью и упрямством лучше не досаждай, не то ворочусь в Почепки, и уж тогда упыри одной скотиной не успокоятся. И ежели, краса ненаглядная, вздумаешь руки на себя наложить, так помни: мёртвая тоже сгодишься. Койра будет на тебе подлеткам показывать, как человек изнутри устроен, а потом учить их раны зашивать. А как зашивать нечего станет, перекочуешь к колдунам. Покуда на куски не развалишься, будут поднимать и упокоевать. Почепки же я навсегда черты обережной лишу. Вот тебе моя правда.
С этими словами колдунья вышла из кладовой.
Чего тогда стоило Майрико пережить ночь, никто не знал. Одно дело уйти от правды, спрятавшись среди мёртвых, а совсем другое – принять и научиться с ней жить. Но с того дня девушка из Почепков вошла в ум, и ни разу более Койра не жаловался на неё Бьерге. А к пятой весне выучки стало ясно: сильнее Майрико целителя в крепости нет.
На ночлег путницы остановились неподалёку от дороги, в берёзовой рощице, выросшей на месте старой га́ри[19]. Бьерга распрягла и стреножила лошадей. Её спутница занялась костром и нехитрой трапезой.
Глядя, как наузница обносит место ночёвки обережным кругом, лекарка вспоминала их совместное странствие почти двадцать вёсен назад. Только тогда путь их лежал в Цитадель, а не от неё. Майрико смутно помнила ту дорогу: в груди тогда всё дрожало от ужаса и непоправимости случившегося, а спина полыхала болью.
Теперь же почепинская девушка – крефф. Как время летит… Как всё изменилось… Она изменилась. Где та дурёха, которая чувствовала себя голой, лишившись своего покрывала? Видать, осталась во дворе Цитадели, посреди которого грязный тощий мальчишка сорвал с неё покров. А может, умерла той ночью, когда раненой птицей металась по кладовой в башне целителей, изнемогая от тоски, вины, стыда и боли? Или когда отмахнули ей под самый затылок толстые косы?
Кто бы знал, как тяжко давалась ей не то что наука – сама жизнь… Каждый день Майрико просыпалась с одной лишь мыслью: скорей бы эта мука закончилась. Всё ей в Цитадели было чужое, поганое, неродное. Как ножами острыми перекраивала послушница себя под новую правду. Училась подчиняться чужим мужикам, ходить в портах, от которых зудели ноги, есть пищу, приготовленную без молитвы. Привыкала не выблёвывать нутро, когда плоть живую или мёртвую рассекала.
Глядя на её закушенные едва не до крови губы, Койра любил повторять:
– Человек – это такая тварь, которая ко всему привыкает. И ты привыкнешь.
Прав он оказался. Привыкла. Мучительно. Долго. Но переломила себя. По новой выковала. Вот только в глубине души всё одно осталась робкой девочкой из глухой лесной веси, для которой слово старшего в роду – закон.
Тяжелее всего Майрико приходилось, когда подступали к ней парни, пленившиеся её диковинной красой. Ежели б не Клесх, связываться с которым дураков не было, проходу б не давали. Но будущий ратоборец умудрился из тощего мальчонки превратиться в рослого парня, которому было всё одно, с кем драться: хоть со старшими выучами, хоть с самим креффом, хоть до крови, хоть до смерти.