Наследники скорби - стр. 3
И ни одна живая душа не признала в прибывшем колдуне сына пекаря Строка, добродушного, сдобного, как его хлебы, паренька.
Пять вёсен прошло. Родной город казался Тамиру родным и чужим одновременно. Будто в душу стучалась, но не могла достучаться память.
Он всё ждал, когда дрогнет сердце. Вот улочки, знакомые до судороги в горле. Вот дома, которые он помнил с детства. Совсем не изменилась старая корчма́[5] с тесовой крышей. И дорога, мощённая деревянными плашками, тянется, как раньше. Вот и дом родительский. Те же ворота, только покосившиеся, то же крыльцо, та же кровля. Старая липа за частоколом по-прежнему обнимает ветвями небо.
Обережник спешился, взял коня под уздцы и вполсилы постучал в просевшие створки. Как бы не рухнули. Со двора дребезжащим лаем отозвался пёс. «Надо же, жив ещё», – подивился Тамир, вспомнив кобеля по кличке Звон, которого ещё слепым щенком выменял на калач у соседа и тем самым избавил от участи быть утопленным.
На стук и собачий брёх из дома выскочил кто-то уж больно резвый на ногу, прошлёпал к воротам, повозился с засовом. Страннику открыл вихрастый парнишка вёсен одиннадцати-двенадцати, следом за которым, опираясь на кривую клюку, вышел отец.
Тамир смотрел и не узнавал в согбенном дряхлом старце того, кого помнил ещё крепким, полным сил. Сердце не дрогнуло, лишь пришло запоздалое понимание, что дома не был очень давно. Строк глядел на наследника растерянно, близоруко щурил слезящиеся глаза, но не понимал, кто перед ним.
Мальчишка, державший хозяина дома под локоть, пялился на колдуна, вовсе позабыв о почтении. Обшаривал взглядом серую одёжу, запылённую накидку, коня с добротной, но не вычурной сбруей.
Гость молчал, давая старому и малому разглядеть себя.
Все безмолвствовали.
Вдруг Строк вытянул вперёд подрагивающую морщинистую руку и с недоверием прошептал:
– Тамир?
Колдун кивнул, понимая, что в высоком поджаром мужчине с коротко остриженными тёмными волосами, бледной кожей и навек исчезнувшими веснушками трудно признать неуклюжего рыхлого дитятю, ушедшего с креффом.
– Тамирушка… Воротился…
И не обращая более внимания на то, что незнакомец, постучавшийся в ворота, мало общего имел с тем, кто некогда за эти ворота вышел, отец притянул к себе родное дитя. Сухие руки слабо цеплялись за широкие плечи, а седая макушка родителя едва доставала отпрыску до подбородка.
– Сыночек…
Неловко обнимая старика, Тамир думал о том, что этот почти ослепший дед давным-давно учил его мудрёному ремеслу хлебопёка. Как же так получилось, что наука, впитанная едва не с материнским молоком, навсегда выветрилась из головы и стала чужой всего-то за пять вёсен, проведённых в Цитадели? Такой же чужой, как этот человек, зовущий его сыном и столь крепко сжимающий в объятиях.
– Будет, будет, – сухо сказал обережник и высвободился. – В избу идём.
Старик часто-часто закивал, заговорил, давясь словами:
– Радость-то какая! Воротился! А мать вот не дождалась тебя. По осени схоронили. Умирала, всё говорила, мол, сы́ночку бы повидать, хоть обнять напоследок, да словом перемолвиться. А я вот дожил, пень трухлявый! Теперь и помирать можно. Сынок, дай хоть нагляжусь на тебя!
Тамир настойчиво повёл отца в дом, переводя беседу с жалостливого лепета на разговор более насущный.
– По осени? – уточнил он.