Когда проснется игоша - стр. 5
Они-то и шептались, можно ли князя в судьи позвать да оспорить проигрыш.
– Ежели б наш купец был, аркаимский, то князь Олег бы вступился, знамо дело, – отвечала горничная Прасковья, девка дородная да ушлая. – А так… пришлый же он. И другой игрок тоже пришлый… может, прогонит только он того, ежели на обмане споймают его. Но тогда и вовсе, ищи-свищи. Жалко, детки-то его по миру пойдут. Милицу бесприданницей замуж не возьмут, одна дорога, в скит.
Обе вздохнули, а по спине подслушивавшей их девушки холодок пробежал – лучше в омут, чем заживо в ските гнить. Тогда-то притихшая Милица и поняла – надо искать другой способ.
– А что, можно ли наговор какой применить для сохранения денег, – спросила у Прасковьи за завтраком.
Та полоснула ее взглядом. Мрачно бросила:
– Прознали все-таки… А батюшка ваш строго-настрого запретил говаривать вам.
– Прознала, – Милица отставила крынку с молоком, принесенную Прасковьей. – Сказывай, есть ли средство?
Прасковья с опаской покосилась на дверь, потом бросилась к Милице, рухнула в ноги, и склонившись к самому уху, прошептала горячечным шепотом:
– Не губи, матушка, коли прознают, что я тебя надоумила, на дыбе вздернут, князь наш на то строг… не любит он чернокнижников да колдунов. Но нынче на ярмарке, коли сильная нужда у тебя, откроется проход в Тайные ряды… Там можно сыскать новую судьбу, коли найдешь кого другого на обмен.
Милица взглянула в глаза Прасковьи:
– Правду говоришь? Без обмана?
– Макошью, повелительницей судеб, клянусь, – она схватилась за оберег. И снова опасливо оглянулась на дверь. Понизив голос, добавила: – На днях Купава, дочь сребреника Игната Завойского, что на дольней улице приживает, плакалась, что батюшка просватать ее обещал, сказывала, будто на все готова пойти, лишь в дом нелюбого не идти… К Купаве сходи, может, сговоритесь. Только я тебе ничего не сказывала! Огнем пытать будут – не признаюсь, поняла ли?
Милица знала о том, с Купавой дружны с детства, частенько засиживались за гаданиями да за разговорами до темна. Как приехали они с отцом и сестрицей, так Купава к ней прибежала хорониться от батюшкиного гнева, мол, замуж силой отдать хочет. На дне беспокойных глаз Милицы мелькнул страх, загорелся синей искрой, да погас, лишь услышала Прасковья:
– Поняла, не скажу никому… Да и что говорить, коли сама на преступление идти собираюсь.
Прасковья поднялась с колен.
– Как Серебряная звезда поднимется над небом, так идите…
С той минуты потеряла Милица покой, металась по светелке, будто синица в клетке. Сердце билось, чуя беду. А совета спросить не у кого. Днем сестрица Аглая заглянула:
– Неужто нездорова ты? И взгляд больной, будто в лихорадке ты.
Милица бросилась к сестре, обняла худенькие плечи – Аглае только-только минуло одиннадцать весен, худенькая и тихая затворница, она все больше сидела в своей светелке за рукоделием да книжки читала, что отец привозил из дальних странствий. Языков не знала, да картинки больно хороши, по ним и рассказывала, придумывала сказки одна другой краше, нянюшке да батюшке на радость.
– Нет, милая. Все хорошо, здорова я…
Схватив сестру за плечи, заглянула в огромные голубые глаза, перепуганные и будто немые – как такие подвести? Как на нищету и убогость обречь?
Прижав сестру к груди, похлопала ее по спине.