Когда проснется игоша - стр. 6
– Ступай, не печалься ни о чем.
А про себя добавила: «Я все решу».
Да и как иначе – Милица всю жизнь старшенькой росла, как матушка умерла, так дом вела, хоть самой тогда годков чуть больше, чем теперь Аглае было. Вот и пошла она тогда искать дочь сребреника аркаимского Купаву, поделилась с той услышанным от Прасковьи.
Как вернулась из Тайных рядов, Милица прислушалась к себе – никаких перемен, только пустота внутри, будто червяк голодный, шевелится.
«Может, соврала старуха?» – подумала.
В дальнем конце дома, у кухарки, плакал ребенок да исступленно шептал чужой голос. Девушка разобрала лишь: «ополоумел», «по миру пустил», «девка неразумная»… Не надо гадать, прислуга перемывала косточки отцу, да обсуждала горе, приключившееся с хозяином. А заодно прочили судьбу горькую дочерям разорившегося купца.
Милица вздохнула.
Тихонько толкнула дверь светелки и скользнула внутрь. Притворив за собой, прильнула спиной да съехала по ней – в душе клокотало беспокойство. Не то, от которого тревожишься и млеешь от предвкушения, не то, с которым она ждала праздников или возвращение отца из дальнего странствия. Чувство, что росло в груди, было иного свойства. Будто заноза, засевшая под сердцем, разливалась чернотой, заставляя задыхаться от тоски. И дыра под сердцем, что оставила та больная заноза, становилась все шире, все сильнее мешала дышать.
Милица схватилась за грудь – ее сдавило, будто тяжелый камень придавил. Отползла к окну, да так и отключилась, не сумев подняться и отворить створку.
Наутро Милица проснулась с тяжелой головой, в висках шумело. Плечи онемели и затекли лежать на твердом полу.
Простонав, девушка приподнялась. Тяжесть и пустота в груди никуда не делись, они будто упрочились там, собираясь остаться надолго.
Поднявшись на ноги, позвала Прасковью – та обычно являлась сразу, едва Милица вставала с постели. Приносила воды, да делилась дворовыми сплетнями. Сейчас Милица была бы рада узнать, что беда миновала, да отец вернул проигранное.
Но Прасковья не появилась даже тогда, когда Милица выглянула за дверь и стала ее кликать.
– Да что ж такое… Прасковья!
Девушка появилась – выглянула с нижнего этажа, перекинувшись через перила, посмотрела с укором:
– Чего орешь? Спускайся давай, лежебока… Тебя матушка уже трижды спрашивала.
И исчезла.
А у Милицы аж щеки зарделись. Матушка! Матушка ее трижды спрашивала.
Девушка, забыв, как дышать, бросилась вниз, пробежала через горницу да на отцовскую сторону. Прасковья перехватила ее у двери – грубо схватила за локоть да потянула назад.
– Ополоумела ты что ли?! В таком виде к матушке являться? На хоть… завтрак ей отнеси, да смотри, ругать станет, не перечь, как давеча – я не нанималась тебя лещиной охаживать!
И, вручив в руки поднос, развернулась и убежала в кухню – оттуда доносился радостный и деловитый гомон готовящегося к большому застолью народа.
За дверью послышались тяжелые шаги, дверь распахнулась.
– Сколько ждать мерзавку можно?! Ты…
Милица медленно, будто не веря собственным ушам, развернулась – перед ней стояла, подбоченясь, незнакомая женщина в богатом опашне с парчовым узором, на голове – золотая кичка с обнизью, на пальцах – крупные перстни с рубинами да бирюзой. Женщина смотрела на Милицу свысока, с нескрываемой неприязнью.