Когда проснется игоша - стр. 22
Яркое солнце полоснуло по глазам. Милица схватилась за стену – не поверила. Она помнила ясный погожий день и небо синее, по-весеннему высокое. И казалось, было это только вчера. Вчера ли?
Во дворе, у ограды, высилась усыпанная золотой листвой береза, ворохи листвы заносил через распахнутые ворота ветер. Конюхи чистили лошадей, весело гоготали, обсуждая свежую байку. У Милицы сжалось сердце – что происходит?
Рядом появился Гордей, опасливо поглядывая на Милицу – та только теперь поняла, как вырос парнишка, как возмужал. Присел рядом, на верхней ступени.
– Какой месяц сейчас? – спросила.
Гордей отвел взгляд:
– Восемь месяцев ты пластом лежала. И каждый день к тебе Павла Ждановна являлась, косы гребнем чесала да водицей умывала…
Ясно, чего она хлопотала. Милица снова дотронулась до старческой щеки, качнула головой.
– Что приключилось-то со мной? – спросила.
– Так купец тебя сбил, Дамир Евсеевич, сказывают, он к Купаве Заболоцкой, сребренице, свататься приходил, а та уж просватана, да не за кого-то, а за воеводиного сына Богумира. Вот в гневе и выскочил со двора, вскочил в седло, да как ужаленный, по Аркаиму метался в поисках ворот. Вот ты ему и попалась. Хорошо, что жива осталась…
Милица, перебирая воспоминания, отозвалась:
– Хорошо, что жива…
Она смутно помнила тот день. Помнила обиду, что полыхала под сердцем. Помнила удар и тень, надвигавшуюся на нее, а еще глаза – синие-синие. Она в них-то и утонула, пропустив осень, зиму и едва застав весну.
Гордей деловито откашлялся.
Заметив, как на двор въехал хозяин, мальчишка подскочил на ноги и бросился придержать стремена.
Чеслав Ольгович спрыгнул, бросил поводья конюху и стремительно направился в дом. Заметив на пороге Милицу, помрачнел:
– Чего тебе? – рявкнул грозно.
Милица не сразу поняла, что отец обращается к ней. Схватилась за косынку, лежавшую на плечах и прикрывавшую грудь. Отец взошел на нижнюю ступеньку. Его взгляд полыхал, на дне искрились незнакомые зеленые искорки, будто отблески чужого костра. Он перевел взгляд на появившуюся за спиной Милицы Докуку:
– Нищенке дай хлеба да прочь гони… Нечего в дому отребье привечать.
Последнее было брошено, когда отец поравнялся с Милицей, смерив презрительным взглядом. У той горло перехватило от обиды. Бросилась к нему, но попала в крепкие руки Докуки:
– Ступай к конюшне, сейчас выйду.
И подтолкнула к выходу. Митрий, шедший следом за отцом, окинул ее удивленным взглядом, помрачнел, вглядываясь в черты. Да не узнал – что там говорить, если отец родной не понял, что дочь перед ним.
Да и нищенке он, прежний, так бы не сказал. Прежний батюшка обделенного судьбой не добивал бы. Прежний батюшка бы накормил и обогрел нищенку, работой бы защитил от гибели голодной. А ныне… Милица не узнавала отца, как и он не узнавал ее.
Обида душила. Горячие слезы стояли в глазах, обжигали и мешали дышать полной грудью. Обмякнув, девушка подчинилась, развернулась и пошла к воротам. Она шла, будто во сне, покачиваясь и волоча ноги. Руки цеплялись за стену, голова то поднималась к небу в надежде на милосердие, то падала на грудь. Взгляд помутнел. Она открывала рот, но не могла вымолвить ни слова.
На углу у нее подкосились ноги, она рухнула на пыльную землю и зарыдала: лучше бы конь того синеглазого купца затоптал ее.