К Полине - стр. 6
И вот уже много лет Хильдебранд жил в этой вилле и заботился о том, чтобы люди оставили в покое торфяники Биссендорфа. Время от времени убирал рухнувшее дерево с одной из немногих дорог, гонял «диких» туристов и одним своим ухом слушал пение лысух. Он уже так долго жил один, что позабыл, как одинок, однако с недавних пор во время своих ежемесячных закупок ему приходилось прикидывать, может ли он себе позволить пармезан. А поскольку настоящий Parmigiano Reggiano был для Генриха Хильдебранда важен, он решил взять к себе на болото квартиранта, хотя никакой потребности в обществе у него не было, как и сомнений в том, что в своём возрасте он больше не годился для жизни в обществе. Он намеревался заключить договор аренды сроком как минимум на год и потом вести себя так, чтобы квартирант как можно быстрее исчез.
– Когда мы можем въехать? – спросила Фритци вместо приветствия.
Рука Фритци утонула в рукопожатии мужчины, он прорычал нечто нечленораздельное, в его бороде застряли крошки. Фритци заметила на его пиджаке тронутые молью места, но когда Хильдебранд обнаружил голову маленького Ханнеса, который выпрямился в своём рюкзаке, то забыл про Фритци и погладил мальчика пальцем по щеке.
– Комната уже ушла, – сказал он, – давеча тут был один, пишет рекламные тексты. Сказал, что берет комнату, ещё и отремонтирует.
– А можно мне всё равно на неё взглянуть? – спросила Фритци.
Генрих Хильдебранд пожал плечами.
Комната площадью девяносто квадратных метров находилась на втором этаже. Некогда это была столовая, окна в пол, которые, по-видимому, с девятнадцатого века ни разу не мылись, на комоде восседал патефон, рядом с камином истлевало пианино, изъеденное древоточцем, в углу стоял запылённый диван. На стене потемневшая картина маслом: портрет пышнотелой женщины. Рядом застеклённое чёрно-белое фото школьного класса, в центре которого сидела горилла, словно одна из учеников. В конце зала висело чучело: голова оленя с одним стеклянным глазом. Свет, падающий сквозь окна, имел в этот день оттенок липового мёда и придавал блеск промасленным доскам пола. В середине комнаты лежал выгоревший сине-жёлтый персидский ковёр. Фритци приходилось бы ехать сюда ночью после работы на велосипеде по пустынной разбитой дороге, но это бы ей не помешало. Снаружи донёсся незнакомый крик птицы. Ханнес у неё на руках засмеялся.
– А когда вы мне покажете привидений? – спросила Фритци.
Старик строго взглянул на неё.
– Как я уже сказал, комната сдана.
– Я тоже могу её отремонтировать, – соврала она.
Он разглядывал её.
– А что насчёт отца?
– У него были такие же часы, как у первого покорителя Эвереста.
Генрих Хильдебранд долго на неё смотрел.
– Комната уже сдана, юная леди.
– Ну и ладно. А можно мне хотя бы сорвать с дерева несколько слив, раз уж я здесь?
Генрих Хильдебранд кивнул. Он спускался вслед за Фритци по шатким ступеням и смотрел, как она что-то нашёптывает на ухо своему сыну и целует того в родничок.
– О господи, – проворчал Хильдебранд густым басом.
Тут юный Ханнес поднял голову, посмотрел на Хильдебранда и протянул к нему свои маленькие масляные ручки. Фритци замерла, взяла своего мальчика под мышки и протянула его старику, остановившемуся чуть выше по лестнице.
Генрих Хильдебранд не мог припомнить, держал ли он когда-нибудь в жизни ребёнка на руках. От того пахло молоком, печеньем и немного киселём из подмаренника. Потом ребёнок положил свою непостижимо мягкую ручку на колючий кадык Хильдебранда, и что-то в нём шевельнулось. Хильдебранд посмотрел на мать, которая настороженно следила за ним, и спросил себя, не мог ли он принять другое решение, не была ли симпатия всё-таки возможной и каково было бы иметь такую жену, как эта, которая годилась ему во внучки и казалась умницей, да такой прилежной, что могла бы обобрать всё сливовое дерево, да ещё и сварить варенье. Он подумал о том рекламщике с его чистеньким голубеньким автомобилем. Всю свою жизнь Хильдебранд питал здоровое недоверие к людям, которые всё свободное время посвящали полировке своих машинок.