Гойя, или Тяжкий путь познания - стр. 31
К дифирамбам Пепе было не привыкать: в этом искусстве испанцы – и мадридские махо, и провинциальные идальго, и гранды – мало отличались друг от друга.
Но она тонко чувствовала нюансы и сразу же поняла, что этот могущественный господин влюбился в нее крепче, чем адмирал Масарредо, возвращения которого она ждала со дня на день, и даже ее отдавший Богу душу и упокоившийся на морском дне супруг, лейтенант флота Тудо. Раз Франсиско предал и продал ее, пусть видит, как много он потерял, думала она, исполненная решимости не упустить свой шанс и не продешевить.
Большой рот Пепы с крупными, ослепительно-белыми зубами был растянут в приветливо-безучастной улыбке, веер не выражал ни отказа, ни призыва; муки ревности Франсиско, с сердитым интересом наблюдавшего за ухаживаниями дона Мануэля, забавляли ее.
Паж возвестил, что кушать подано. Все перешли в столовую. Стены и здесь были сплошь увешаны картинами – кухонными и охотничьими натюрмортами фламандских, французских, испанских художников. Были тут и «Мужчины у очага» Веласкеса, и «Брак в Кане Галилейской» Ван Дейка, и горы дичи, рыбы, мяса, фруктов, изображенных так аппетитно, что у зрителя текли слюнки. Угощение было изысканным, но не очень обильным – салаты, рыба, пироги и сласти, малага и херес, пунш и подслащенная вода со льдом. Слуг не было, только паж. Дамам прислуживали кавалеры.
Дон Мануэль усердно ухаживал за Пепой. Она излучает тот же покой, которым веет от портрета Франсиско, говорил он ей. Но он и не подозревал, что этот покой может вызывать такое волнение. Какая она émouvante, bouleversante[26] при всей своей безмятежности! Кстати, она говорит по-французски?
– Un peu[27], – ответила Пепа с сильным испанским акцентом.
Он так и думал. Он не сомневался, что она образованней других мадридских женщин. Другие – даже придворные дамы, не говоря уже о простых горожанках и махах, – способны воспринимать лишь пустые любезности, с ней же можно говорить и о житейских делах, и о возвышенном. Она ела, пила и слушала. Сквозь кружевные перчатки нежно белела ее атласная кожа.
Позже своим красноречивым веером она сообщила герцогу о своей благосклонности. Дон Мануэль тотчас бурно выразил желание, чтобы Гойя написал с нее еще один портрет – для него, дона Мануэля, и непременно изобразил бы ее именно такой, какой он видит ее сегодня, и чтобы в этот портрет он вложил все свое мастерство.
Гойю тем временем вовлекла в беседу донья Лусия. Все это время она сидела тихая, исполненная достоинства и наблюдала за стараниями дона Мануэля. По тому, как тот смотрел на Пепу, как склонялся к ней, каждый видел, какой страстью воспылал он к прелестной вдовушке, и донья Лусия наслаждалась этим зрелищем.
– Я очень рада за нашу Пепу, – произнесла она небрежно, пригубив воды со льдом. – Пусть немного развлечется. Бедное дитя. Такая юная – и уже вдова. И к тому же сирота. Но с какой завидной невозмутимостью она принимает подарки и удары судьбы, вы не находите? – И, продолжая следить за доном Мануэлем, прибавила: – Как странно, дон Франсиско: ведь это внимание дона Мануэля к нашей бедной Пепе вызвано, в сущности, вашим портретом. Вы вершите судьбы, дон Франсиско. Я имею в виду – своими картинами.
Гойя полагал, что знает о женщинах больше всех мужчин, с которыми был знаком. Но вот перед ним сидит эта Лусия, обворожительная, тонкая, изящная, женственная, эта нечестивица с лицом-маской, и дерзко насмехается на ним. Он невольно вспомнил наглую, горластую авельянеру, уличную торговку миндалем в Прадо, ту паршивку, натравившую на него свору своих товарок, и почувствовал себя глупцом. Он даже не знал, насколько Пепа посвящена в эту интригу и не потешается ли она над ним вместе с Лусией. В груди его закипала злость, но он совладал с собой и, прикинувшись простаком, продолжал давать односложные ответы и молча сносить насмешку этих широко расставленных глаз с поволокой.