Гойя, или Тяжкий путь познания - стр. 23

Франсиско молчал. Агустин ходил взад-вперед широкими, неуклюжими шагами. Донья Лусия, поигрывая веером, с любопытством смотрела на Гойю затуманенным взором.

– Мигель, почему тебе понадобился для этого именно я? – мрачно спросил наконец Гойя. – Почему бы тебе самому не заступиться за Ховельяноса?

– Я решил добиться реабилитации своих либеральных учителей и друзей в тот самый час, когда мой герцог встал у кормила власти, – с веселой непринужденностью ответил дон Мигель. – Однако дону Мануэлю, разумеется, не хуже других известно, сколь многим я обязан дону Гаспару, а именно что я обязан ему своей карьерой и, пожалуй, своим образом мыслей. Ты же вне подозрений, все знают, насколько ты аполитичен, и едва ли кому-нибудь придет в голову причислить тебя к сторонникам дона Гаспара, хотя, если мне не изменяет память, он кое-что сделал и для тебя. Поэтому, несомненно, было бы весьма полезно, если бы первый импульс исходил от тебя. А я бы потом продолжил эту тонкую работу. И когда мы вернем в Мадрид Ховельяноса, я добьюсь реабилитации и графа Кабарруса[24], и других изгнанников.

Франсиско раздраженно провел ладонью по густым волосам. Упоминание о помощи, оказанной ему доном Ховельяносом, рассердило его. Тот и в самом деле помог ему, заказав большой портрет и рекомендовав его своим влиятельным знакомым, когда, никому не известный и нищий, он только приехал в Мадрид. Но он так и не смог проникнуться симпатией к этому суровому, безжалостному человеку, внушавшему ему тот же холодный восторг, который он испытал при виде картин Давида: он понимал, что беспечный дон Мануэль не мог долго терпеть этого свирепого Ховельяноса, торчавшего у него перед глазами немым укором. И вот Мигель, сама добродетель, требует, чтобы он, Франсиско, проявил великодушие и благодарность. «Добрые дела обычно окупаются только на небесах, а плохие – на земле», – вспомнил он народную мудрость.

– Именно сейчас, когда дон Мануэль прилагает все усилия для заключения мира с Францией, такой шаг мог бы стать очень полезным.

Вероятно, он был прав. И все же просьба Мигеля пришлась Гойе не по душе, и это было отчетливо написано на его открытом лице. Его путь к успеху был долгим и тернистым, славы и благополучия ему приходилось добиваться трудом, упорством, хитростью и осторожностью. И теперь ему предлагали вмешательством в государственные дела поставить все достигнутое под угрозу.

– Ты – политик, тебе и карты в руки, – ответил он раздраженно, – а я – всего лишь художник.

– Пойми же, Франсиско, – терпеливо увещевал его сеньор Бермудес. – В этом деле ты – лучший ходатай. Именно потому, что далек от политики.

Донья Лусия по-прежнему неотрывно смотрела на Гойю. Веер она теперь держала перед грудью, почти закрытым. На языке простых горожанок и крестьянок это означало отказ и насмешку, а улыбка ее стала еще более двусмысленной. Агустин тоже не сводил с него глаз. Взгляд его выражал напряженное ожидание, которое, казалось, вот-вот сменится презрением. Гойя знал, что даже верный друг осуждает его за нерешительность. Что ни говори, а это было подло со стороны Мигеля – делать ему такое щекотливое предложение в присутствии доньи Лусии и Агустина.