Гойя, или Тяжкий путь познания - стр. 21
Гойя с радостным удовлетворением наблюдал за другом, на лице которого, обычно столь невозмутимом, было написано нескрываемое изумление. Да, дорогой мой Мигель, методы твоего месье Давида хороши; четкие линии – вещь полезная, они четко передают четко очерченные предметы. Но люди и окружающий их мир не отличаются особой четкостью и однозначностью образов. То, что недоступно для глаза, – флюиды зла, скрытую угрозу, колдовство, изнанку души – твоими средствами не передашь, этому не научишься у твоих хваленых античных мастеров, тут тебе не помогут ни твои Менгсы, ни Винкельманы.
Франсиско и сам перевел взгляд с запечатленной на холсте Лусии на живую. Та глядела на картину в глубоком молчании. Ее узкие, раскосые глаза смотрели из-под высоких, учтиво-надменных бровей на едва заметное сияние, окружавшее фигуру; капризное лицо-маска немного оживилось, большой приоткрытый рот тронула улыбка, но не тонкая и насмешливая, как обычно, а более двусмысленная, более опасная, пожалуй даже более вульгарная, порочная. И Гойя вдруг вспомнил случай, который давно забыл и долго искал в памяти. Как-то раз, много лет назад, он гулял со своей подругой по Прадо[22], и к нему пристала авельянера, торговка миндалем, совсем юная, лет четырнадцати или пятнадцати. Он хотел купить миндаля для своей дамы, но юная торговка запросила слишком высокую цену, он принялся торговаться, и эта девчонка, настоящая маха, обрушила на него целый водопад насмешек и брани:
– Два реала?.. Погодите, сударь, я должна спросить своего хозяина. Я скоро вернусь, не пройдет и полгода. – И она завопила на всю улицу, обращаясь к другим торговкам: – Сюда, подружки мои! Тут одна щедрая душа сорит деньгами! Это настоящий кавалер – он решил тряхнуть мошной и потратить на свою даму целых два реала!
Побелев от злости и стыда, он швырнул тогда юной нахалке пять реалов. И теперь его захлестнуло чувство радости, что он сумел сохранить частицу того далекого прошлого, перенеся ее в свою Лусию, запечатлеть частицу этой вульгарной, бойкой Лусии с ее плебейской склонностью к дерзким ответам и грубым шуткам. Своей картиной он заставил ее на мгновение снять маску и внутренне ликовал от этого.
Дон Агустин, глядя на стоящую перед картиной Лусию, видел, как красота живой женщины подчеркивает красоту портрета, а великолепие портрета – роскошную прелесть женщины, и сердце его сжималось от вожделения и восторга.
Молчание затянулось.
– Для меня это новость: оказывается, я еще и порочна, – медленно промолвила наконец донья Лусия, обращаясь к Франсиско.
Но на этот раз ее игривый тон и улыбка выдавали больше, чем за ними скрывалось. Она бросила Франсиско явный вызов и намеревалась затеять с ним дерзкую игру, ничуть не смущаясь присутствием мужа. Однако Гойя не поддался на провокацию и учтиво ответил:
– Я рад, донья Лусия, что портрет вам понравился.
Их слова вывели Агустина из сладостного оцепенения и напомнили ему о желании посрамить дона Мигеля.
– Любопытно было бы узнать, доволен ли ваш высокочтимый супруг портретом так же, как вы, – произнес он своим хриплым голосом.
Дон Мигель, немного оправившись от смущения, хотел быть выше личных чувств и впечатлений и сохранить беспристрастность ученого, но теоретик в нем оказался в не меньшей растерянности, чем муж доньи Лусии. Он не мог отрицать: этот написанный вопреки всем канонам портрет волновал его, нравился ему, он был прекрасен.