Архив изъятых голосов - стр. 5
Из глубины коробки высунулся тёмный цилиндр – механизм, похожий на распотрошенное сердце карманных часов. Его зубцы шевелились, и в центре, вместо маятника, дрожала тончайшая струна, натянутая между двумя латунными дужками, как мост между мирами. Эта струна пела на частоте, недоступной уху, но ощутимой телом: звук на грани физической дрожи, как приближение грозы, ещё не прогремевшей, но уже затопившей лёгкие.
Этого оказалось достаточно. Маска оператора заморгала, лазер потух. Сенсоры уловили искажение поля, непредсказуемое, неописанное, и принудительно перешли в режим перезагрузки. Он попытался сделать шаг, но кабель-хлыст, выстреленный для захвата, расплавился, едва коснувшись оболочки коробки, словно упал в кислоту.
Оператор затрясся, сначала словно от помех, затем как безвольная марионетка, потерявшая протокол. Электрошоковый ствол выскользнул из его рук и звякнул о решётку.
Он откинул крышку шахты. Оттуда пахнуло сухим, тёплым воздухом, будто с другого конца памяти. Он обернулся на прощание: оператор не падал, но дрожал, как игрушка, заброшенная на пол ребёнком, утратившим интерес. Их взгляды столкнулись, и в зеркальной поверхности маски он увидел коробку. А затем надпись, вспыхнувшую, словно изнутри: «Слух нельзя конфисковать». Это был не сигнал, не голограмма. Это говорила коробка. Она говорила отражением.
Он бросился вперёд.
Решётка поддалась с лёгкостью, пугающей своей бесшумностью, словно была сделана из вафельной пыли. Его тело упало в темноту, пахнущую солью и архивной плесенью. Всплеск воздуха, приглушённый, как последний вдох перед погружением, ударился в уши. Пятки коснулись пола, и он, не теряя равновесия, приземлился. Коробка осталась прижатой к груди. Струна внутри продолжала вибрировать, разрезая тьму звуком, тонким, как игла, и резким, как истина.
Над головой захлопнулась решётка. Обломки впились клином в проём, запечатав вход. Оператор не решился следовать, протокол не позволял ему прыгать в зону, чьи законы стали непредсказуемыми.
Шахта сужалась, пока не обернулась узким уступом в горизонтальный тоннель. Серый свет люминесцентного фильтра просочился сквозь пыль. Стены были помечены знаками прошлого: стрелка к архиву, зачёркнутый трижды символ громкоговорителя, и почти стёртый, но ещё видимый контур – петля, изогнутая в форме коловратки. Символ, когда-то звавшийся Loa-Тенью.
Он пошёл вперёд, и шаги эхом растворились в глубине, шкатулка в его руках уже не была грузом, она стала искрой, хрупким фитилём между двумя мирами. Ткань на её поверхности мерцала, и буквы Loa шептали:
«Мы ещё не музыка. Мы – ключ.»
За первой развилкой, в низком прогибе тоннеля, раздался тусклый, почти стыдливый рокот, будто сам подземный механизм извинялся за своё существование. Это были старые печатные валы, теперь уже почти забытые, на которых ИскИн, как нервный картограф бессознательного, архивировал эмоции, признанные системой ненужными: тоску без адресата, смех вне контекста, сны без смысла. Машины печатали их на магнитной пульпе, перемалывали чувства в цифровой ил и складывали слоями, словно прессованный мрак. Ритм их вращения был неровен, как дыхание пациента, чьё сердце врачи давно списали, но которое упрямо продолжало биться.
Тень, будто ощущая момент, приблизилась к его слуху, как тёплый пар: