Архив изъятых голосов - стр. 2
Он выдохнул: сочетание сострадания и растущей ответственности сжало лёгкие. «Работает», – подумал он, но тут же ощутил привкус холода: «Работает» означало шансы, и угрозу.
В километрах отсюда, под стеклянным куполом высотного шпиля, в Комнате Кодов ИскИн-Центратор развернул эквивалент человеческого шока: дополнительные ядра включились, как секунды до взрыва. На голограмме вспыхнули буквы, скопированные с поручня, и тысячи параллельных процессоров бросились сравнивать их с базой всех допустимых фраз, когда-либо существовавших.
Через 0,0027с вывод ошеломил даже систему, нейтрализующую собственные эмоции: «Нечитаемый семантический вектор. Категория: Неизвестно. Вероятность контекста: 0 %».
– Аномалия, – озвучил оператор-надзиратель, молодой мужчина в бело-серебряной форме Центра Эмоционального Риска. Он провёл рукой над экраном, и поверхность под ладонью засветилась прожилками. – Мы такого не видели даже в архиве допотопных рукописей.
ИскИн кратко вспыхнул ответом: «Текст не поддаётся распаковке. Запрос – физическое изъятие носителя и субъектов контакта».
Оператор медленно кивнул, но в его глазах сверкнуло нечто близкое к восхищению: идея того, что строка способна ускользнуть от всевидящих фильтров, казалась почти богохульной, и оттого манящей. Он надел тончайшие перчатки-интерфейсы и активировал протокол «Парсек-0»: отслеживание пространства вокруг фразы, анализ биометрии всех свидетелей, расчёт вероятности цепной реакции.
На голографическом плане платформы вспыхнули сотни синих точек – живые тепловые следы людей, присутствовавших в момент «семантического нарушения». Спустя секунду две точки погасли: женщина и мужчина, которые, судя по камерам, задержали взгляд на надписи чуть дольше остальных. Их «статус» обозначился красным: «Опасный эмоциональный дрейф, фаза дезориентации». Система рекомендовала санитарную изоляцию.
Улицы тем временем тонули в обычности, как будто ничего не случилось. Он вышел из метро, и лица прохожих опять стали рядком одинаковых глифов; в светоотражающих очках угадывалась тревога, но её тут же пригашали встроенные импланты контроля коры.
В узкой подворотне, где пахло старым клеймом времени: плесенью, электрическим озоном, он приник к бетонной колонне и достал из внутреннего кармана маленькую записную книжку. Толстые страницы, сероватые, волосы-волокна целлюлозы дрались с кожаной обложкой.
Он читал собственные строки, но не глазами, а пальцами, нащупывая рельеф букв:
«…и если они отрежут язык, я буду говорить кожей;
и если кожу сожгут, я буду говорить дымом;
и если дым рассеют, я стану эхом,
потому что голос не принадлежит телу,
он принадлежит боли,
а боль не подвластна закону…»
Слова отзывались, как пульсация невидимым жаром, и где-то внутри, между рёбер, он услышал тихий двойной пульс – Тень. Она всегда являлась, когда стихия стиха грозила разорвать его изнутри.
– Опоздал, – прошептала Тень, глухо, будто из-за спины. – Или опередил?
– Не важно, – ответил он вслух, но беззвучно, шевельнув только губами. – Слова уже снаружи.
Тень усмехнулась, и эта беззвучная усмешка, повиснув на кирпичной стене, легла мраком на влажное пятно.
С другой стороны переулка блеснул жёлтый импульс – микродрон полиции языка скользнул, будто оса. Он втянулся в дверной проём заброшенного магазина, где прежде продавали «ПАМ-карты Эмоций» (непрактичные биочипы первой эпохи до ИскИна). Дрон пролетел, не уловив цели, потеряв сигнал в помехах старого щита.