Архив изъятых голосов - стр. 3
Внутри магазина пахло высохшим пластиком и щёлочью старых аккумуляторов. Он перелистнул новую страницу и занёс перо, но не успел коснуться, как защёлкал индикационный маячок у входа. Ещё один дрон. Пришлось спрятать тетрадь и выбраться через чёрный ход.
Под вечер город нёсся по самому себе: экраны фасадов транслировали поток «Успокаивающих Размышлений Дня», а над крышами скользили прожекторы наблюдения. Он направлялся домой, в однокомнатную ячейку в секторе «9-Н Тишина», когда тонкий пакет, бросок серого на фоне графитовых плит, упал рядом, словно сорвал его ураган. Письмо. На настоящей бумаге, желтоватой, шершавой.
Сердце едва не споткнулось, когда он прочёл уходящие в сторону строки:
«Если ты не умрёшь, ты нарушишь закон.
Подпись: Ц.»
Буква «Ц» была выведена росчерком, полным дерзновения, так не писали уже сто лет. Он поднёс лист к уличному фонарю: чернила отражали свет синеватым отсветом, словно металл в воде. И пока он собирался спрятать письмо, пальцы дрогнули, лист был тёплым, будто недавно живым.
Мысли рванулись в разбросанные стороны: кто «Ц.»? Цветаева? Цензор? Циркуль, одним движением проколовший границы?
Он сунул письмо во внутренний карман и поспешил. Перед ним открылась витрина старой оптики: интерьер давно закрыт, но по стандартам фасад нельзя было закрасить полностью, так городу казалось, будто у него есть прошлое. И вот, в глубине этого стекла, он увидел лицо. Лицо без возраста, без морщин, без жара. Лицо-маску, прилепленную к собственному черепу. Пустое, но страшно знакомое.
Он провёл пальцами по щеке и почувствовал странный холод, как если бы кожа ненадолго утратила плоть. В отражении же его зрачки напоминали два отверстия, сквозь которые можно увидеть небесный купол.
– Кто я, если меня нельзя обнаружить? – спросил он у стекла. – И что будет, если я обнаружу себя сам?
В этот момент позади, у пересечения двух пустых аллей, вспыхнули два прожектора: тени троих людей растворились в воздухе, будто их вырезали монтажёры реальности. Прохожие, которые утром видели надпись на поручне исчезли, но не буквально: исчезли их записи, их аккаунты, их отпечатки на сетчатке городских сенсоров. Система выгрызла их, как чернила сгоревшей книги.
Он понял: время играет в шахматы самим собой, а имена – это фигуры, которые можно вычеркнуть, если они делают неправильный ход.
Неожиданный жар поднялся к вискам; холодный пот выступил на лбу. Он вернулся к стене станции и, не таясь, на серых плитах, гладких, как новый гроб, вывел вторую фразу:
«Я пишу для того, кто ещё не родился.»
В момент, когда он поставил последнюю точку, где-то наверху, над трубами вентиляции, над свистом ветра прозвенел тихий металлический удар. Он поднял глаза: на лестничной клетке, ведущей к служебным тоннелям, стояла коробка, завёрнутая в ткань цвета выцветшего граната, и на ткани было вышито одно слово, швами словно из света и ржавчины:
Loa.
Коробка дожидалась его в полумраке, как реквизит, забытый в закулисье, но без которого весь спектакль терял смысл, словно слово без слуха. Она лежала у самой кромки лестничной площадки, завёрнутая в ткань цвета выцветшего граната, с вышивкой, светящейся живым фосфором, и казалось, будто сама реальность, задыхаясь, настаивала: без неё сцена не состоится, пьеса развалится, актёр растворится в молчании.