Архив изъятых голосов - стр. 7
Крышка чуть приоткрылась, и изнутри донёсся звук. Он был похож на выдох двух флейт, сыгранных в унисон на нечеловеческой частоте. И трубы, тянувшиеся по потолку и стенам, дрогнули в ответ. Их рёбра, как у спящего китообразного, начинали слушать с ним, за него, через него.
Хладоканал застыл. Компрессор, словно ощутив приближение иного режима, замедлил вращение, и накопившийся влажный пар осел тонким инеем на соляных наростах, будто кто-то вздохнул сквозь вечность.
Он хотел открыть коробку ещё шире, едва, всего на ширину ногтя. Но Тень резко вмешалась:
– Рано. Второй зал потребует имя. Имя – это якорь. Отдашь одну букву – они найдут тебя дыханием. Полностью.
Он замер, перехватил дыхание и, повинуясь импульсу, стянул перчатку. Положил коробку на колено. Попытался вспомнить запах грушевого компота. И память, подчиняясь, пошла по накатанной дорожке: сладость тепла, тень корицы, лёгкий привкус ложки – чуть окисленный металл и что-то давно забытое, домашнее. Эта память перешла в язык, стала слюной, и коробка отозвалась. Фосфор в шве Loa вспыхнул алым, крышка раскрылась сама, на миллиметр. Из щели янтарь закапал искрами, золотыми, как пыль солнечного утра, прямо на запястье.
И тогда накатила вторая волна. Небо – без купола, без ограничения, но это был не их город. В небе висели ферменные мосты, стеклянные жилы, и на одном из мостов стояла высокая фигура в зеркальном плаще. Она играла на арфе, струны которой были привязаны к пульсам живых. Каждый удар сердца становился звуком, слышимым всем, и когда арфа сломалась, а одна из струн лопнула, над мостом появилась трещина. Чёрная, чернильная. Loa. Он услышал первый выкрик, и почувствовал, как крошится хлеб, слишком хрупкий. И чужая катастрофа полезла в его горло, как крик, не имеющий выхода.
Он захлопнул крышку. Резко. Решительно.
Мир погас, как лента, сгоревшая в проекционном аппарате. Хладоканал ожил, вентилятор снова затянул холод, рёбра металлического кита стихли. Крышка коробки запотела. Металл будто вспотел от перенапряжения, а под буквами Loa догорало алое послесвечение, возвращаясь к прежнему тусклому фосфору.
Он понял: коробка была не просто хранилищем музыки, она была линзой, дверью, сердцем других. Каждое открытие вытягивало чужую судьбу, не для чтения, а для жизни. Если не передашь услышанное – оно сгниёт в тебе, и станет молчанием. Не тишиной, а эпидемией.
– Обмен сердечных узлов, – произнесла Тень. – Один открывает, другой слышит, третий хранит. Если не отдашь – сгорит внутри и сожжёт язык.
Он задыхался, втягивая обжигающе холодный воздух. Пора было идти в галерею, где соль глушила звук, где можно слушать без отражений.
Он затянул ткань вокруг коробки, узел стал крепче. На нём замёрзла капля инея. Сердце ускорилось, но коробка выровняла ритм – один, другой, третий… вернулась органная пульсация.
– Там звук хрустит, как лёд в стакане. Услышишь, когда соль заиграет.
Он сделал первый шаг в сторону спуска. За спиной раздалось далёкое эхо кабельной сирены: оператор, оправившись, звал подкрепление, но радиосвязь по-прежнему захлёбывалась шумом. Коробка в его руках была тёплой, словно собирала окружающий холод, превращая его в пульс. Loa – дух границы, пробуждалась, и этой ночью ей был нужен не архив, а дорога, где памяти сменяли бы друг друга до тех пор, пока музыка не нашла бы нового ростка.