Архив изъятых голосов - стр. 9

Шкатулка в нагрудной перевязи отзывалась импульсами, едва ощутимыми, но точными – . . – — . – не текст, не послание, а ритм, язык удара, дыхания, ожидания. Он мысленно ответил: …—… – ритмичный «слушаю». Не командир, не техник. Слушатель.

Люк в боковую галерею поддался лишь с третьей попытки – плечо глухо ударило в холодную плиту, и наконец она поддалась, выпуская клуб пыли, пахнущей солью и временем. Солёные частицы, словно мелкие лезвия, ударили в лицо, очистили ноздри от техно-смрада и вогнали ощущение свежести, как будто мир на секунду перестал быть искусственным. Здесь звук гас, не исчезал, а именно поглощался, втягивался солью с жадностью голодного рта. Резонанс затихал, и впервые за долгие часы тишина стала не врагом, не ловушкой, а тканью. Тёплой, обволакивающей, как покрывало – укройся, и никакой алый индикатор не проследит за тобой сквозь её толщу.

Он закрыл плиту за собой. Присел. Конденсат стекал по волосам, превращаясь в белёсые дорожки, оставлявшие на коже след, как будто сама соль писала на нём шифр молчания. Сердце вновь нашло органный ритм, не тревожный, не сорванный, а ровный, как дыхание подземной машины, которая не сломалась, а ждёт. Где-то наверху шаги стихли: бронебригада, потеряв датчик, металась, как безглазые охотники в лабиринте догадок.

Он почувствовал лёгкое свечение в кармане. Тусклый фосфор шва Loa дышал, как если бы сама коробка прислушивалась к паузам между его словами. Он извлёк её на ладони, не открывая, не вторгаясь, и заговорил почти шёпотом, обращаясь не к Тени, не к себе, а к самой соли, в чьих кристаллах, возможно, прятались ответы:

– Чужая музыка ищет имя, но прежде я должен узнать, у кого её отняли. Колыбельная – женский голос, мост – северный, арфа – стеклянная. Всё сходится на списках изъятых признаний. Центр хранил их… под куполом.

Тень, выждав, согласилась, не сухо, не торжественно, а с ноткой боли:

– В этот список мог попасть любой, даже тот, кто ещё не родился. Память не спрашивает паспорт.

Он кивнул, медленно, будто соглашается не только с ней, но и с тем, что уже случилось, или вот-вот случится.

Он пошёл вдоль галереи. Сапоги глухо хрустели: под ними ломались соляные иглы, словно время крошилось в кристаллы. Воздух в ответ звучал едва слышным аккордом – оттенок озона, стёртая гармония. Шкатулка была тяжёлой, но тело приняло её, как принимает четвёртое лёгкое, не как ношу, а как необходимость. Где-то впереди, в самой сердцевине тоннеля, ждал архив утраченных голосов, и он не как хранитель, не как техник, нёс к нему ключ. Но не для вскрытия, а чтобы, тихо, почти молитвенно, сказать:

– Отзовитесь.

Галерея раздваивалась, нет, утраивалась. Три коридора. На стенах, на белой корке соли, появились изумрудные стрелки коррозии – следы времени, обратившегося в ориентир. Вправо – к старым фильтр-печам, где горело смысловое сырьё. Влево – к «морозильникам сна», к криоотсекам памяти. Прямо – к камере немого свода. Он не колебался. Камера была известна: абсолютная акустическая тень. Место, где даже эхо боится повторяться, где звук принадлежит только тому, кто его несёт.

Он пошёл прямо.

Сзади, где-то на этаж выше, вновь завыла сирена – знакомый визг ИскИна, теряющего нить. Но этот звук не проник в соль. Он стучал, приглушённый, как дождь по стеклу предков – далёкому, из мира, где окна были тонкими, а тишина не считалась угрозой.