Архив изъятых голосов - стр. 8
Впереди, в тёмно-синем коридоре, соль уже искрилась будто кто-то разлил по полу звёздную пыль.
Трубы визжали под сапогами преследователей, словно медные звери, которым наступили на хвост. Он позволил себе пять быстрых вдохов – коротких, режущих лёгкие, и один длинный, как учили в круге «восемь плюс пауза». Дыхание синхронизировалось с биением, проникшим сквозь подкладку плаща: шкатулка-ядро задавала темп, гасила дрожь мышц и, как ни странно, охлаждала мысли.
Шахта вывела его в полукруглый сервисный коридор, где воздух был на несколько градусов теплее: здесь проходили старые паровые жилы, питающие типографские сушильные камеры. На кирпичной кладке цеплялись облупленные лозунги эпохи фильтров – «ТИШЕ = ДОЛЬШЕ», «ПОЛТАНЦА ЗА ПОЛМОЛЧАНИЕ». Пыль с лозунгов осыпалась при каждом, уже близком, ударе сапог.
Он нырнул за рёбра паропровода, вытащил блокнот и, пользуясь мерцанием аварийных ламп, дописал вторую строку под первой:
Запах компота, школьный звонок, мост и арфа. Вычесть общий корень страха – Тишина как товар.
Карандаш дрогнул, перевернулся: на обороте листа рука вывела не его почерком: «Я пришёл не рано, а вовремя». И пружинка шкатулки поскрипела, словно подтвердила.
Сзади хлопнул электрозатвор, и он рывком рванулся дальше: в полу коридора виднелась длинная шовная панель техобслуживания. В память нырнул план станции: под панелью – отстойник конденсата, узкий, но сквозной, выведенный в соляную галерею. Галерея гасит термальные метки, так шлемы потеряют его окончательно.
Он сорвал стопор-шплинт и приподнял люк. Из чрева отстойника пахнуло тяжёлым мокрым металлом. Вспышки строба сверху отбивали, как безумный метроном. Далёкий динамик рычал: «Контур Дельта! Задраить!» – но голос искажал странный фон, будто шкатулка пела контр-ноту в частотах рации.
Ползти пришлось медленно, почти покорно, на животе, словно тело само вспомнило доязыковую эпоху существования, когда путь вперёд измерялся не шагами, а касаниями локтей и щёк к глинистому полу. Вязкая плёнка конденсата облепила рукава туго, как гортанная слизь машины, давно утратившая собственное горло. Каждый миллиметр ткани впитывался в вонючую влагу трубопровода, воздух был плотным, как недосказанность. Свет диодного фонаря, едва пробиваясь сквозь завесу грязного пара, тонул в мутной жижице на металле, и искажал собственное отражение до призрачных пульсаций. Он полз, как слепой, на ощупь ищущий смысл в алфавите из мха и ржавчины.
И тогда, едва уловимым колебанием, в сознании зашевелилась Тень, не резким звуком, но дыханием, заботливым, как касание матери к больному уху:
– Запомни, – прошелестела она так тихо, будто не голос, а мысль: – каждый раз, когда они произносят “отклонение эмоций”, они сами отклоняются от слуха. Их шлемы слышат только норматив. Только форму. Не голос.
Он усмехнулся, хотя уголки губ коснулись соли и жгли. И правда – шлемы погружались в собственный белый шум, словно черепа, наполненные снегом. Слева, через тонкую дюралевую переборку, просачивался топот поисковой группы: их шаги были будто куплеты, которые никто не просил петь. Справа же, в бездонной тьме отстойника, бродил звук иного рода – шорох, дрожащий и зыбкий, как шелест сна: кристаллы соли осыпались в воду, и каждый их контакт с жидкостью звучал, будто слово, вычеркнутое из протокола.