Архив изъятых голосов - стр. 10
Сердце ударило, впервые за ночь, без помех, без сбоев. Как если бы Loa не просто слушала, но дирижировала.
Он оглянулся. За его спиной, в темнеющей кишке коридора, где ещё мигал красный стробоскоп, сквозь щели в настенных швах пробивался последний отголосок тревоги. Мерцание было слабым, умирающим, как память, которой не хватило имени.
Он прошептал, но слова прозвучали чётко, как код, как вступление к симфонии, которую ещё никто не слышал:
– Я пришёл не рано. Я пришёл вовремя.
Шкатулка ответила теплом, не всплеском жара, не механическим нагревом, а тем особым внутренним теплом, которое чувствуешь в ладони, когда в ней оказывается нечто живое, значительное, будто дышащее. Это было не просто прикосновение предмета – это было согласие. Признание.
Он стоял, не двигаясь, прижав лоб к витрине заброшенного магазина, словно хотел слиться с прозрачной преградой между собой и забытым интерьером. Стекло больше не ощущалось как твёрдая субстанция: между ним и пустотой, где некогда витали распродажи и улыбки, возникла неощутимая колонна тёплого воздуха. Этот поток не обжигал, не трепал, он мягко поднимался от пола, как выдох памяти, как дыхание, застрявшее между сценами.
Сверху, будто с потолка, где пыль хранила в себе дыхание времени, упала длинная пылинка, лёгкая, изогнутая, как спираль от часовой пружины. Она мягко опустилась на поверхность стекла, прикоснулась к отражению его лица и затанцевала в конвекционном потоке. Так, в этом же месте, секунду назад исчезла девочка – призрачная, но точная, оставившая после себя не холод, а воспоминание о тепле.
Из глубины подвала, откуда поднималась пыль и машинное эхо, доносились глухие удары: автоматические пылесосы, будто слепые стражи, продолжали врезаться в ножки опрокинутых стоек. Каждый их глухой удар отдавался в груди, будто это не пластик о металл, а портативный барабан бил прямо в сердце. Шкатулка под плащом откликалась: щёлкала, как пружина, издавая короткие металлические импульсы. Их ритм совпадал с ударами роботов, и на миг подземный лабиринт приобрёл ритмику не случайности, а концерта – неуправляемого, забытого, в котором дирижёр давно потерял партитуру, но оркестр продолжал играть, отказываясь смолкнуть.
Он разжал пальцы. Ладонь, почти инстинктивно, подалась вперёд, и коробка, послушная, устроилась на ней, как птица на ветке. Светящийся фосфорный шов Loa больше не мерцал. Свет не исчез, он уходил глубже, втягивался внутрь, как если бы сама надпись опускалась в тёмную воду памяти, растворяясь в концентрических кольцах крышки. Стоило ему вновь представить девочку, как в янтарных вставках что-то дрогнуло. В их глубине родились золотистые пузыри, поднявшиеся, как дыхание, – шкатулка поняла. Её увидели. Не глазами, а вниманием. Сквозь стекло. Сквозь границу.
Музыка ждала.
Письма взяты.
Слова прозвучали, как эхо, не слуховое, а внутреннее, как будто их шептали не уху, а тем участкам памяти, где язык давно не обитал. Под ними разнёсся странный звуковой шорох – не белый шум, но шелест чего-то дешёвого и в то же время родного, напоминающий обёртку подарка: так когда-то шуршали «лицензированные объятия», продававшиеся в этом павильоне. Искусственные пледы, в каждое волокно которых был вшит сэмпл успокаивающего сердцебиения. Иллюзия близости. Пластмассовое тепло. На полу до сих пор валялись полустёртые серые ярлыки: Premium HUG. Гарантия на три года. Продавцы исчезли, клиентов не осталось, но сама память торгового центра ещё дышала. И дышала она плесенью, тканевыми фильтрами, запахом старого пластика и обманутой близости.