Архив изъятых голосов - стр. 22
В этот момент экран погас окончательно, а ядро, как будто истощившись до последнего электрона, выплеснуло свою энергию в никуда и навсегда замолчало. Всё вокруг погрузилось в абсолютную, пульсирующую тишину.
По мере того как он продвигался вперёд по коридору, шаги – чужие, новые, аккуратно выверенные, лишённые суеты отдавались в тоннеле глухим, но ровным эхом, будто кто-то невидимый прокладывал ему ритм, к которому нужно было подстроить дыхание. Ускорив шаг, он вскоре достиг массивной металлической арки, над которой, несмотря на ржавчину и налёт времени, всё ещё можно было различить старые литеры, некогда образующие название: «Логогриф» – слово, звучавшее как шутка или загадка, но имевшее в этом городе особое, почти мифическое значение. Он невольно улыбнулся: перед ним было не просто заброшенное помещение, а остаток древнего подземного кафе, некогда, ещё столетие назад, функционировавшего нелегально как клуб свободной речи – единственное место, где говорили, а не только писали.
Внутри всё покрывал плотный слой пыли, а расставленные в беспорядке столики, обвитые паутиной и покрытые осевшей сыростью, напоминали гробы, выстроенные в ожидании бала призраков. На одной из стоек всё ещё стояла кружка с едва различимым клеймом «Кофе – Легко», а внутри неё затвердевший остаток, засохший и спёкшийся временем, выглядел больше как погребальная таблетка, чем как память о напитке.
Он достал портативный ламповый светильник, и мягкий янтарный свет, подобный отблеску свечи в часовне, осветил стену, в которой проходила глубокая, как рана, трещина. В этой трещине он заметил то, что сразу привлекло внимание: свежую рукописную метку, чернила ещё не потускнели, будто кто-то оставил их здесь всего мгновение назад. Подпись представляла собой трёхзубчатый знак, по форме напоминающий молнию или фрагмент геральдического разряда; он дотронулся до неё, чернила не липли, но ткань его плаща вдруг пропиталась запахом озона, будто прикосновение вызвало микроскопический разряд.
– Ты оставляешь мне хлебные крошки, – произнёс он вслух, не сомневаясь, что тот, кто подписывался как «Ц.», слышит его сквозь бетон и время. – Но почему именно мне?
Ответа не последовало: лишь еле различимое, влажное бормотание старых труб отозвалось глухим фоном, то ли дыхание стен, то ли шёпот самого места. Тогда он, не медля больше, поставил шкатулку на ближайший стол, вдохнул глубоко и решительно, и затем, не колеблясь, открыл крышку полностью.
Механизм внутри – изящное кружево латунных шестерёнок тут же пришёл в движение, и тонкое, почти неземное звяканье, напоминавшее отголоски бокалов на краю слуха, наполнило пространство. Из глубины коробки вырвался минорный лютневый аккорд, будто выдохнутый сквозь столетие: он звучал тоскливо и прозрачно, как голос верленовских масок, и в ту же секунду воздух над крышкой задрожал, уплотнился и сделался на мгновение стеклянно-прозрачным, словно над столом выросла чаша из хрупкого света.
И в этой сети невидимых вибраций начала проступать сцена: мраморная площадка, холодно залитая лунным светом, фигуры в масках с размазанным гримом, танцующие в молчаливом карнавале. Он вдруг осознал, что стоит прямо на этом мраморе не в воображении, а как участник: видение втягивало его внутрь с нарастающей достоверностью. На периферии зрения мелькнула фигура Арлекина, тот медленно кивал, касаясь невидимых струн, будто играя на инструменте, которого никто не мог увидеть, но каждый мог услышать.