Змея. Часть 2 - стр. 12
– Глупая, иди ко мне, – он подтянул её ближе и чмокнул в белеющую в темноте упругую щечку.
– Да, я глупая, Григорий Александрович, – всхлипнула она. – Конечно, глупая, раз лежу здесь с вами.
– Зови меня на ты. Я же просил.
– Прости, я никак не могу привыкнуть.
– Привыкай.
Он поднялся с кровати. В темноте забелело его долговязое и худое тело. Он, не стесняясь и не накидывая халата, прошлепал босыми ногами к столу, стоящему в спальне, и зажёг керосиновую лампу. Рваный свет выхватил темные углы, ворох одежды на высокой спинке стула, занавешенные окна, стену с золотистыми обоями и голландку в кофейных изразцах. Помимо этого она увидела его длинные поджарые ноги, покрытые темными волосами, широкие, чуть сутулые плечи, впалый живот, длинные худые руки и то самое место, которое он не подумал даже скрывать. Даже в полумраке этой душной комнаты она таращилась невидимым взглядом на его тёмный, поросший черными, густыми волосами, пах.
«Хоть бы кальсоны, что ли надел, – думала она. – Экий он весь страшный, мохнатый… И такая дубина между ног».
При воспоминании об его «дубине» у нее сладко заныло внизу живота.
«Господи, – думала она. – Что же это я наделала? Как же я духовнику всё это на исповеди расскажу? Он же проклянёт меня. Мужняя жена, да с чужим мужиком согрешила. Хотя, какая я уж Мише жена, если с ним другая в родительском доме, да на кровати милуется».
При воспоминаниях о муже, она вдруг заметила, что мысли о нём и Барбаре теперь не вызывали в ней той же глухой и безысходной ревности. И боли прежней она уже не чувствовала. Теперь ей казалось, что её Михаил находится вовсе не в Гатчине, а уехал куда-то далеко-далеко. И что ей совсем его не жаль. И что она согласна его и вовсе никогда не видеть. Вся та боль, которая была связана с Гладышевым, куда-то исчезла, стала намного бледнее и невесомей. Она будто подтаяла, скукожилась, уменьшилась до самых призрачных размеров.
Уменьшилась она в тот самый момент, когда этот молодой мужчина испытал к ней такую страсть, о которой она никогда ранее не знала, да и знать не могла. Словно голодный зверь, он врезался в её сочную плоть своим каменным жезлом, своим до неприличия длинным и горячим рогом. Её мысли путались. Она не желала давать более чёткое словесное определение тому самому органу, который настолько потряс её воображение.
Этот мужчина был иным. Он двигался иначе. Он долбил её, казалось, сильнее и жёстче, чем делал это муж. Да, его движения, резкие прыжки и выпады напоминали ей неведомого зверя. Только какого? Она пока не понимала.
И не было в его действиях лени, не было и одолжения, к которому она так привыкла за все эти годы. Не испытывала она и чувства стыда. Она лишь пыталась сопротивляться, но её никто не слушал. Её вообще не собирался кто-либо слушать! Её впервые в жизни брали властно, жадно, горячо и повелительно, как самку. А потом была нежность, море нежности. Он делал всё то, чего Михаил порой делать не желал. Мише не всегда было интересно её собственное удовольствие. Миша снисходил, а этот «чернец» её вожделел так, как может вожделеть горец белую женщину. Он словно дикарь, украл её из приличного дома, отнёс в лес и жадно залюбил до одури. До взаимных криков. До полного животного бессилия.
Живя с мужем, она привыкла сама напрашиваться на ласку. И даже в постели она порой ловила руку мужу и тянула её вниз, но он так часто делал вид, что вовсе не понимает того, что она хочет. Её страсть к нему разгоралась, словно пожар, и никогда не гасла, а, наоборот, тлела лишь по причине её вечной неудовлетворенности, её вечного голода…