Змеиная гора - стр. 11
– За этот хлеб отец… – Глазам стало предательски горячо. – За этот хлеб…
А Нури не унимался:
– Они взяли, кости перемололи – нате, ешьте, правоверные!
Hyp Ахмад поймал Нури за штанину и дернул на себя.
Сцепившись, они катались между весенних луж. Нури зубами рвал плечи ветхой рубашки Hyp Ахмада, пухлыми пальцами тянулся к глазам и шипел:
– Голодранец…
А Нур Ахмад костлявыми кулаками бил в бритую голову, рыхлую откормленную рожу. Мальчишки, растаскивая их, вывалялись в грязи. Но он бил, пока Нури не разжал руки и не завизжал: «Убивают! Спасите!»
Покачиваясь, шел Нур Ахмад домой. Обида и злость на себя мучила сейчас сильнее, чем разбитые губы. Получилось так, что он, Нур Ахмад, уходил, а Нури оставался там, с мальчишками…
За спиной Нур Ахмад услышал жалующийся голос:
– Сами видели, как он бросился на меня… Он и его дружок Джуманияз, как проклятья Аллаха, боятся правды.
ПРАВДА
Слухи об отравленной муке бежали узкими улочками, подобно скорпионам. Со слов базарных писцов, водоносов, лоточников слухи проникали в дома дуканщика и лудильщика, жестянщика и сапожника, жалили сидящих в чайхане старцев. Слухи обрастали подробностями, вселяя в сердца забитых, неграмотных людей страх.
Там, где улочка ломалась в острое коленце, Hyp Ахмад увидел двух женщин. Их лица были скрыты чадрой. Трусливо озираясь, они зашептали:
– Съесть кусок этого хлеба – все равно что напугать в пятницу черную кошку. В пятницу шайтаны переселяются в них. Съешь – и несчастье падет на твоих детей.
– О, Аллах! – закачала головой собеседница. – Говорят, что в доме человека, взявшего этот хлеб в руки, в тот же миг поселится проказа. О, беда!
– Не верьте, ханум[12], лживым речам! – крикнул Hyp Ахмад.
Женщины едва повернули головы и мелкими торопливыми шагами разошлись. Каждая держалась правой стороны улочки, что, по примете, должно было обязательно отвести несчастье.
Скрипнула, звякнула кольцом с цепью дверь. Пусто в доме. Только сейчас Hyp Ахмад заметил, как гулко отдаются шаги по глиняному полу. Кувшин, из которого он обычно лил воду на руки отцу, сиротливо лежал на боку. Угли в очаге превратились в горку сизого пепла и походили на маленькую снежную вершину. Hyp Ахмад присыпал рану на голове пеплом и вдруг подумал о злом джинне, которого еще вчера побаивался: а вдруг придет? Или, хуже того, влетит в окно струей желтого дыма? Джинн мерещился всегда, когда отец был в рейсе. Отец не смеялся над мальчишеской робостью, а говорил: «Почувствуешь, что джинн собирается к тебе в гости, – открой дверь пошире, узнай, зачем пришел, чаем угости».
Сейчас у холодного очага воспоминание о страхе перед каким-то джинном было щемяще-сладким. Тоненьким ручейком струилось оно из той жизни, где весело смеялся отец.
Он завернулся в большой отцовский халат, еще хранивший такой родной запах, и лег на кровать. Сетка из толстой веревки натянулась, скрипнули сухие жерди, и все стихло.
В забытьи, шевеля разбитыми губами, он что-то кричал Нури. Мелькала перед глазами дорога, гранитные валуны. Задыхаясь, бежал он изо всех сил к горящей на дороге машине. Свистели душманские пули, скалил желтые зубы Нури, а Нур Ахмад бежал, падал, вставал и опять бежал…
…С трудом он открыл глаза. В окно лился розовый свет взошедшего над Кабулом солнца.
Что знает Джуманияз о слухах? Что скажет людям? Нур Ахмад встал и вышел во двор.