Жнецы Страданий - стр. 2

Ветер ласково перебирал седые волосы. В яблоневых ветвях свиристел скворец. Хрипло прокричал петух. Хорошо.

Скрипнула калитка. Дед очнулся от дрёмы и открыл слезящиеся глаза. На двор с улицы зашёл соседский парень. Молодой. Да только ноги едва переставлял. Горбилась некогда прямая спина, в смоляных волосах серебрилась седина, а глаза были потухшие.

– Мира в дому, Острикович, – негромко молвил вошедший.

– Мира, Каред, – ответил старик и подвинулся на лавке. – Садись. Что? Маетно тебе?

Гость опустился на скамью и кивнул.

Врон посмотрел на него с жалостью.

Уж полгода миновало с той поры, как заплутал Каред во время охоты в лесу и не смог вернуться в деревню засветло. Как голосила тогда его мать, как билась в избе, как причитала! Единственного сына забрала проклятая ночь, единственного мужчину украла из дома.

Едва рассвело, всей деревней отправились на поиски, хотя знали: найти не удастся. Так и вышло. На охотничьей заимке парень не ночевал. И куда делся, не хотелось даже гадать. Но седмицу[4] спустя вернулся Каред. Приди он ночью, не пустили б, но молодой охотник явился белым днём.

Первым заприметила усталого путника ребятня и с визгом кинулась по дворам хорониться. Лишь мать не побоялась, выбежала навстречу, повисла на шее, рыдая и причитая.

Вот только словно мёртвый был сын. Ничего не говорил, смотрел в пустоту и стоял, попустив руки вдоль тела плетьми. Зазвали его в дом к знахарке. Та оглядела бедолагу, но не нашла ни единой раны на белом теле, ни единого синяка. Лишь деревянный оберег, висящий под рубахой на шнурке, был словно изгрызен чьими-то острыми зубами.

Сколько ни расспрашивали парня, не говорил тот ни слова. Бедную мать отговаривали пускать его в дом, но та заупрямилась, мол, лучше всей семьёй сгибнем, чем родную кровь оставлю ночью за порогом!

По счастью, не сгибла семья. Мало-помалу вошёл Каред в ум. Но что случилось с ним в ночном лесу, так никому и не рассказал. Однако с той поры словно жизненный огонь погас в молодом, крепком и прежде смешливом парне, первом женихе деревни. Ходил он теперь, едва волоча ноги, и ни к какой работе не был способен. Не держали некогда сильные руки ни топор, ни соху, ни рогатину.

Говаривали, будто Каред скаже́нный[5]. Мол, зачаровал его кровосос, и не будет теперь горе-охотнику ни жизни, ни радости, пока не скинет он с себя злое колдовство или пока не возьмёт себе ходящий в ночи новую жертву. Ох, как боялась весь. Едва солнце к горизонту начинало клониться, все по избам хоронились!

Но прошло уже полгода, а люди в деревне, хвала Хранителям, не пропадали. Кареду делалось то лучше, то хуже, да только прежним он всё одно не стал.

– Муторно мне, дедушка, – сказал, наконец, парень, с трудом выталкивая слова. – Страшно.

Врон помолчал, раздумывая о чём-то своём, а потом заметил:

– Ты допрежь[6] трусом не был.

– Не был, – негромко ответил собеседник. – Но допрежь так не боялся. Допрежь я страх побеждать умел. А теперь разучился. Слаб сделался.

Врон улыбнулся:

– Тю! Будь страх противником лёгким, ни одного труса бы на свете не осталось. Дык ведь страх, Каред, человеку не просто так даден. Хранители не зря упредили, что любая живая тварь бояться должна. На пользу. Но есть страх стыдный, а есть правый.

– Как это? – безо всякого интереса спросил парень.