Жизнь Гришки Филиппова, прожитая им неоднократно - стр. 9
Разве что, если себе надо ведро наполнить, тогда рычаг полой халата протирает, ногой Надькино ведро отпихивает и свое со вздохом ставит. Так и стоит Надькино ведро до вечерней зари, аж пока Сергей не забирает.
Никак Надька умереть не может. Хочет, но не может.
Я что-то такое помню, что бабушкины подружки вроде говорили, что звала она Смерть, но Смерть к ней не шла. Я иногда пытаюсь представить, как Смерть приходит к Надьке, но эта мысль такая неприятная, что я ее никогда не додумываю, просто бегу к бабушке со всех ног – носом в теплый живот ткнуться.
Опять я подсматриваю за Надькой, и тут она поворачивается к забору и говорит: «Иди, Гриша, иди сюда, заходи, я тебя угощу». Мне всегда нравится, когда меня угощают бабушкины подружки, да и ужасно хочется узнать, хоть чуточку узнать тайну старой Надьки, я оглядываюсь, нет ли кого в вишневом саду – нет, никого, я открываю горячую клямку[5] калитки, выбегаю на улицу и быстро захожу в Надькин дворик. Немножко жутковато, когда я с яркого солнца захожу в ее хатку, все озираюсь, осматриваюсь.
Старенькая мебель. Горшок с алоэ, горшок с каланхоэ – если выдавить из листа сок и смешать с сахаром, тогда можно горло лечить, – я всегда любил кисленький вкус каланхоэ, такие горшки во всех хатах Топорова стояли на окнах. Телевизора у старой Надьки нет. Шкаф, железная кровать с квадратными шишечками, возле кровати тумбочка, а на тумбочке – две шкатулки какие-то странные, на черепашек похожие. Но плохо видно, будто свету божьему темно и душно у Надьки. И пованивает старушечьим духом, меня мутит, но удерживаюсь, меня не тошнит. Сзади шарканье. Надька выходит из кухоньки и мне в руку сует две ириски в выцветших обертках. Я не разворачиваю конфетки при Надьке, но разлепляю вдруг онемевшие губы:
– Спасибо.
Молчим.
Она стоит, на меня смотрит, потом вроде даже хочет меня по голове погладить, а я, дурак шестилетний, шарахаюсь – я же помню про Смерть.
Надька так и стоит с протянутой рукой, сквозь меня смотрит, что-то за моей спиной видит. Я делаю шаг в сторону, а она ни с места. Стоит, и рука в воздухе. Я вздрагиваю и проскальзываю мимо нее, а она так и остается стоять посреди темной комнатки.
Прибегаю я к бабушке:
– Бабушка! Бабушка, а Надька меня конфетами угостила!
Я очень хвастаюсь и радуюсь удаче. Бабушка роняет ножик, которым чистила картошку, и удивительно быстро, совсем как кошка, круглой пушистой тенью прыгает ко мне:
– Где?!
Я пугаюсь, засовываю руку в карманчик шортов, достаю две ириски, показываю. А бабушка меня по руке вдруг как ударит! Конфетки те на пол падают. Я рот открываю, а бабушка конфеты на совок веником собирает и быстро на улицу выбегает. Я в окошко кухни выглядываю – бабушка прямо через соседей Тимощуков двор бежит и через забор так совком и бросает те несчастные две конфетки на брусчатку. Я даже не плачу от изумления, только глазами хлопаю. Потом догадываюсь закрыть рот.
Бабушка возвращается, почему-то на меня как-то очень странно смотрит. Мы садимся за стол, она мне молока наливает, варенья клубничного дает и булки свежей. А я потихоньку отхожу от шока и начинаю рассказывать, что и как у старой Надьки увидел. Но о конфетках не спрашиваю, что-то такое чувствую, понимаю, что лучше не надо лишнее спрашивать. Когда говорю о том, что увидел у Надьки шкатулки, бабушка прищуривает глаза: