Женская верность - стр. 22
–Устинья, может мне Тимохе написать? – Тихон потрогал руками мокрые щёки жены.
–Да ить, пиши не пиши – куда Акулине с вещами и слепой матерью, да с деньгами от продажи домов и картошки? А дорога-то не близкая. Пущай уж ждут, пока Тимоха возвернётся. Лишь бы Бог дал матери дожить. Хучь бы мне её белым хлебом с повидлом, что ребята берут, перед смертью досыта накормить. Какой у нас там хлеб – и сам знаешь, а повидлов и в глаза не видывали, – говорила Устинья полушёпотом. Только в одной комнате всё одно было слышно всем.
–Мамань, мы для бабушки Прасковьи стул со спинкой приглядели. На табуретке-то ей уж поди не усидеть будет. – Иван зашевелился, поворачиваясь с боку на бок.
–Куды одеяло-то поволок? Куды? – заругался Илюшка.
–Спите, раскудахтались. – Тихон теплее укрыл жену. – Тоже спи. – Обнял её, устроился поудобнее и засопел ровным сонным дыханием.
А утром за окном выпал снег. Первый в их жизни сибирский снег. Походил к концу 1940 год.
В конце декабря весь барак засуетился приятными хлопотами. Кто-то собирался в дружные компании. Осуждали у кого комната поболее, где Новый Год будут встречать? С кого солёная капуста, с кого картошка, сколько булок хлеба покупать и бутылок казённой водки? Тихон и Устинья встречали Новый Год дома со всей семьёй. Так было у них заведено. Решили, что купят кусок мяса и натушат картошку и капусту, а казённую водку покупать не будут, потому как, хоть Иван и Илья уже работали, но позволить сыновьям в своём присутствии пить горькую Тихон не мог. Это как бы послабление им от него. Поэтому Устинья купила дрожжей, сахара, вскипятила воды, остудила её в ведре, добавила туда сахар, дрожжи и поставила бродить. А как-то покупая хлеб, увидела за стеклом витрины сушёные вишни. Посчитала в кармане монетки, подумала-подумала, да и купила сто граммов. Дома их сполоснула, распарила в кипятке и высыпала в бражку.
Перед самым Новым Годом сосед Иван, Людкин муж, привёз и выгрузил возле барака десяток ёлочек – налетай народ! Себе занёс отдельную красавицу. Устроил её на табуретке, против окна, а Людка из конфетных фантиков навешала на неё бантики, да бумажные снежинки вырезала, е ещё повесила на неё свои бусы, а на макушку Иван повесил картонную красную звезду.
Родкины тоже взяли ёлочку. Но ни конфетных фантиков, ни бус у них не было, а нарядить ох как хотелось! Выход нашёл Илюшка. Купили в аптеке немного ваты, набросали на ветки – будто снег. В бараке понравилось всем.
И только соседка Татьяна оставалась безучастной ко всей этой суете. В комнате её было по-прежнему тихо и чисто. Старший сын ходил в школу, младший был при ней. Весь день Татьяна была дома. Редко куда отлучалась и то по крайней надобности. Вечером уходила на работу – наводить порядок в кабинетах начальства. И хотя была она грамотная, никакой другой работы не искала. Говорила, что одна-одинешенька и детей оставить не с кем, хотя ни в ясли, ни в сад устроить младшего даже не пыталась. Да и если выходила вечером на завалинку возле барака, то больше молчала. В бараке её недолюбливали, но принимали такой, как есть.
Как Устинья поладила со своей странной соседкой – знали только они. Но было между ними понимание без слов. Иногда долгими зимними вечерами Татьяна приходила в комнату Родкиных и, опершись на костыль, с которым не расставалась, хотя не хромала, молча сидела возле печи, лишь изредка бросая отдельные негромкие фразы. Как-то само собой сложилось так, что Татьяну и её сыновей здесь стали воспринимать как членов семьи. Хотя ребята были ещё более нелюдимы, чем мать. А потом м вовсе она, как вдова, устроила их в интернат. Но каждый выходной, а иногда и на неделе мальчишки ночевали дома. Татьяна обстирывала, штопала их одежду. Даже когда оба мальчишки находились дома, в этой маленькой комнатке неизменно сохранялась чистота и тишина. Это обстоятельство часто становилось в укор Илюшке и Ивану. А ещё было у Татьяны умение лечить людей. И видеть каждого насквозь. Мало кто мог спокойно вынести взгляд её зеленовато-серых глаз из-под опущенного низко на лоб платка. Глянет на человека – и как рентгеном прошьёт. Усмехнётся одними губами, а глаза всё такие же жёсткие, спокойные и внимательные. Без лукавинки, без улыбки, без злости, без зависти – просто всё видящие глаза. Но никогда лишку она не говорила.