Жаркие пески Карая - стр. 45
На лавке сидела Зара. Выглядела она странновато – растрепанные волосы, расхристанная кофта, блестящие на входящей луне глаза.
– Дите еще, а нас женить хотят. Меня вызвали с Пугачева, я б сама не поехала, так погнали. У нас не спрашивают, надо, так и надо. А он, как сосунок…
Зара поправила кофту, что-то такое сделала с волосами, и они рассыпались по плечам черным водопадом.
– Он тебе кольцо дал, знаю. Так это пустое. Не его кольцо, обменял он его. И знаешь у кого? Нет? Так и не скажу. Не надо оно тебе…
…
В доме было темно, Аленка решила, что она даже заходить не будет, шмыгнет мышкой вдоль огорода, спрячется в своей баньке. Она так и сделала бы, но в темноте двора кто-то был, дышал горячо, как будто всхлипывал. Аленка притормозила на секунду, и ее схватили за руку.
– Не бойся, это я, София. Ты отца не видела?
Аленка хотела было что-то сказать, да что тут скажешь, коль батю с той свадебки можно было на руках выносить, его и вынесли – Горбатка, утробно и басом хихикая подхватила мужика, чуть не задравши от земли, потянула за собой – глянь его уже и след простыл.
– Нет, теть Сонь. Не видела.
Софья вздохнула, с трудом разогнула спину, шепнула.
– Ты завтра, детка, ко мне переходи. Что ты там ютишься… Давай, все не одна я буду....
Она помолчала, аккуратно разглаживая концы платка, спросила
– Придешь?
Аленка согласно помотала головой.
А над Караем всходила огромная луна… Она была такой большой, что закрыла собой половину неба. Дальний терновник вдруг стал огромным и страшным, как будто черный колдовской лес вырос за рекой за одну ночь, и там, в этом лесу, на ветках мощных деревьев, устав метаться среди омутов и стремнин сидят светлые тени. Им и весело и грустно, они не знают как, а нежная тихая мелодия плывет над Караем…
Глава 27. Любовь и беда
– А ты, милка, не нюнь, оно, мужичье, такое, чуть юбка послаще завоняет, так они у ней, кобели. Эта сучка, Горбатка, любого принимает, лишь бы штаны, а в штанах и не важно чего. А твой, небось, от горючего уж и не могет ничего, так, к стене прилагательный. Она ему стакан, он и упадет. Вот и вся любовя…
Аленка, уютно прижукнувшись на топчанчике за печкой, чуть покачивала кроватку, в которой тихонько сопела разрумянившаяся Ксюшка, сестренка почти поправилась, окрепла, налилась щечками и теперь была похожа на кукленка – круглоглазого, с мягким нежным носиком, розовыми губками и тихим голоском. Ксюшка даже когда капризничала, злилась, она не кричала громко, она заливалась колокольчиком, почти неслышно, ласково, переливчато. Аленка неожиданно и сильно привязалась к ребенку, старалась побольше проводить времени с Ксюшкой, взяла на себя почти все заботы, отпустив Софью заниматься хозяйством. А той было чем – корова, козы, целый птичий двор, да огород ни конца и не края, все это требовало сил и времени, выматывало ее до последней жилочки, гнуло к земле. А батя редко появлялся на дворе, все мотался, то у Горбатки, то у дружков, которых вдруг появилось видимо-невидимо, а то тут Аленка встретила его с Любкой. Та стояла, крепко упершись в песок своими кривыми короткопалыми ногами, трясла выставленной вперед грудью, хихикала заливисто. А батя перед ней гоголем, прянул было навстречу, правда не удержался, покачался с секунду, и рухнул, как подкошенный к ногам Любки, закорябался, пытаясь встать, а та аж зашлась хохотом, затряслась, как будто ее из киселя вылили, заикала. Аленка хотела врезать ей коромыслом – как раз в ведре воду с реки тащила с ряской, чтоб утям вылить, да передумала. Противно. Да и ни к чему.