Жаркие пески Карая - стр. 34

– Вот, дитятко. Как помру, бате укажешь, пусть заберет. Тут из церквы книга, писание святое, да крест. Рушили церкву, а я попрятал. Не забудешь?

Аленка ничего не поняла, но кивнула. А дед Иван не успокоился, ухватил ее за пояс, поставил на пень, сказал сурово.

– Вон туды крест сотвори! А я тебе конфет дам.

Аленка видела, как старушки крестятся, потыкала себя пальчиками куда надо, поклонилась на солнышко. Дед расцвел, закопал свое сокровище, а когда Аленка гнала заполошных соседкиных уток, поймал ее у калитки, сунул пакет с конфетами.

– Не забудь. Обещалась.

И когда дед помер, Аленка отвела батю в дедов огород. Алексей откопал сверток, отнес его батюшке. Тот, хоть церкви не было, службы вел – не гласно, тихо, да вел. Тот, как развернул, аж на лавку сел с размаху, а попадья Пелагея, тогда молодая, полная розовощекая красавица, прячущая улыбку за край темно-синего скромного платка, повязанного так, чтобы русые кудри не особенно торчали, прослезилась, обняла Аленку, прижала к мягкой груди, и, пахнув на нее ванилью и малиновым вареньем, шепнула.

– Да умница, деточка. Да Бог тебе подаст все, что хочешь. Сейчас пирожков вам с батей дам.

Столько лет прошло, а Аленка помнила вкус этих пирожков – нежных, сдобных, пахучих, как будто залезла в малиновые заросли.

…

– Заходи, деточка, службы нет сейчас, батюшка поговорить сможет. Тебе что? Записочку? Или еще чего?

Пелагея вышла из-за калитки мигом, как только услышала, что кто-то постучал молоточком. Она уже не была похожа на ту смешливую девушку, которую кто-то нарочно нарядил не по-девичьи, теперь попадья была важная, плыла уточкой, смотрела благостно. Легкое свободное светло-серое платье до земли, светлый легкий платок, повязанный назад, спокойный взгляд серых глаз – она вся была светлая, воздушная, как легкие облачка, собирающиеся у горизонта, вроде невесомые, но обещающие грозу. Аленка нырнула во двор, прислонилась к воротам, покачала головой.

– Мне, теть Поль, свечку надо. Красную…

Попадья внимательно вгляделась во вдруг запылавшее лицо Аленки, нахмурилась, вхдохнула.

– От Гаптарихи, никак? Вот ведь непокойная, все-таки вмешалась. Ты, Аленушка, не лезла бы в дела эти, не праведные они. Нехорошо!

Аленка молчала, прятала глаза, и тут слезы вдруг аж закипели огненно, она сжала ресницы, но не удержала их, брызнули. Пелагея вздохнула, погладила Аленку по голове, наклонилась, шепнула.

– Дам. Стой здесь.

Выскользнув змейкой из дома, вытолкала Аленку на улицу, сунула ей тоненький узкий сверток в карман.

– Отдай, пусть сама смотрит. Да молчи, не говори никому. Вот, грех с вами.

…

Гаптариха покрутила сверток, развернула его, понюхала, зачем-то свечку.

– Она! Дождись, пока батя заснет, да чтоб никого не было рядом-то, зажги свечку, да води над ним. Коль будет гореть ясно, ровно – нет ничего, другое думать будем. Коль чадить начнет – приворот на нем, загаси тады, ко мне утром беги. Да тихонько, не ори, никому ничего не болтай. Иди.

И снова, когда Аленка пересекала Гаптарихин двор, ей дорогу перегородила Стеха. Она была совсем не похожа на ту, что встретилась ей на берегу. Статная, стройная, высокая женщина с пышной косой, перекинутой на почти голую, упругую грудь, выглядывающую из расхристанного ворота нечистой полотняной рубахи, размашисто косила бурьян у ворот и что-то напевала. Увидев Аленку с силой воткнула косу в землю, откинула косу на спину, уперлась в лицо остановившимся взглядом светлых глаз и засмеялась. Опять так же – безумно, громко, отчаянно.