Жаркие пески Карая - стр. 31

Аленка узнала – Гаптариха. Жили здесь в конце улицы две чудные бабки, мать и дочь. Матери, Гаптарихе этой, никто и не знал сколько лет – не меньше ста, а то и больше, да и похожа она была на ведьму – скрюченная, седая, аж синяя. Всегда одна юбка, похожая на парусиновый мешок мела придорожную пыль оборванным подолом, платок с кистями, повязанный назад скрывал лоб, и из под его плотного валика выглядывали глубоко проваленные глазки, как мыши из норы. Узкие губы утопали в складках сморщенной кожи, да казалось, что их и не было, просто щель между носом-крючком и крючком-подбородком, если бы кто нарисовал Гаптариху красками и отправил рисунок куда-нибудь в редакцию, лучше бабы Яги и придумать трудно. Все ребята боялись, как огня, даже в сад к ней яблоки воровать не лазили, а уж яблоки в саду у старухи были отменные, лучше во всем селе не было. А вот Аленка не сторонилась ее когда-то, присядет с бабкой на лавочку, почтительно послушает ее россказни. Гаптариха помнила это и Аленку любила.

– Батю-то у речки забыла? Он кажный день туда ходит, к мосту-то. Иринка его гонит, а он идет, тоска его зовет, вишь дело какое. Не отвадить – пропадет батя твой. Да еще срань эта поганая – Клавка дел наворотила, приворот, гадина, сделала, а они и так бы с Сонькой этой сладили. Бедовая ты моя. Приди завтра к вечеру, помогу что ль. Стара уж на дела такие, но поправить надо бы. Давай, беги. Завтра, как заря утихнет.

Аленка хотела было что-то сказать, но Гаптариха исчезла, как будто куст проглотил ее, целиком, без остатка. Ошалев от этого всего, Аленка нырнула во двор, и через минуту была дома.

– Принесла? Ну, слава Богу! А то прям заходится Ксюшка, фельдшерица сказала по часам давать. А ему все равно.

Голос Софьи звучал, как надтреснутый колокол, низко, глухо, тоскливо. Она быстро пошла через кухню, мотнув головой Аленке – пошли, мол. И Аленка побежала следом.

В жарко натопленной спальне, в кроватке, укутанная по самый курносый нос пышным одеялом сопела малышка. Черные кудельки, мокрые от пота облепили бледный лобик, рот был приоткрыт, и маленькие губки дрожали, ловили воздух.

– Коклюш, Нина – фельдшерица сказала. А в больницу не дам везти. Угробят. Сама подниму!

Софья упрямо смотрела на Аленку, вроде та на чем-то настаивала. И Аленка вдруг почувствовала, как внутри у нее все набухло от злости – еще немного и угробит девочку.

– Теть Софья! Куда ты ее закутала так, тут дышать нечем. Задохнется она у тебя. А ну, дай!

Двинув Софью в сторону, Аленка открыла занавески, откинула одеяло и с трудом вытянула девочку, села на лавку, уложила ее на колени.

– Мокрая вся, как мышь. Неси одежду сухую, переоденем, да окна откроем. И капли неси, дадим. Большая ты, а глупая прямо, надо же.

И с удивлением смотрела, как Софья облегченно засуетилась, послушно принесла теплое платьице, чулки и шапочку, накапала капли, и с ее лица потихоньку спадала пелена черного горя. И через час порозовевшая Ксюшка лежала в кроватке, придвинутой к открытому окну и внимательно следила черными глазками за невесть откуда появившейся сестричкой-спасительницей.

Назад к реке Аленка бежала уже не так живо. Как будто навалилось что-то, тянуло к земле, наливало свинцом усталое тело. Все, что она тут увидела казалось нехорошим сном, казалось, что она проснется, и в окошко ее комнатки – той, спрятавшейся в уголке за огромной кухней заглянет веселое солнышко, улыбнется сквозь ситцевые занавески, запляшет зайчиками по крутому боку беленой печки, и маленькая Аленушка сунет ноги в стоптанные сандальки, набросит сарафанчик, вышитый незабудками, и побежит по росистой тропке к курятнику искать батю. А батя подхватит ее на руки, подкинет высоко-высоко, и небо ярко голубое опрокинется над ней, зазвенит, как тоненькое блюдце, а Аленке станет весело, радостно и тепло на душе. Но проснуться не получалось, Аленка добрела до Ляпки, пролезла сквозь кусты к тому самому тайному месту подальше мостика, постояла, глядя на понурую фигуру бати, а потом вдруг спряталась за ствол ивы, притаилась.