Жаркие пески Карая - стр. 29
– Ага. Говорят, он у Горбатки. Не знаешь, может врут?
Джура выплюнул травинку, прочесал пятерней спутанную гриву вороных волос, скривил рот.
– Там он. Я тоже туда бегал, папку искал. Моего нет, твой там. Иди, найдешь, коль не убег. Вести его надо, веселый уже.
Он сломил веточку черемухи, кусанул ее острыми белыми зубами, посторонился, пропуская Аленку. И когда она прошла мимо на нее пахнуло пряным черемуховым ароматом в смеси с чем-то еще – то ли с запахом воли, степи, конского пота, чего-то такого, от которого щемит сердце.
…
Дом Горбатки – не старой бабы, похожей на гнедую кобылу, вдовицу, перехоронившую уже не менее пяти мужей, отличался от остальных хаток Речной, как новая конюшня от собачьей будки. Высокий, недавно, явно по весне беленый известью с синькой, с новой блестящей крышей, окрашенным в ярко-синий цвет палисадником (“в голубец” – завистливо шептались бабы, глядя, как Горбатка размашисто елозит широкой кистью по новым штакетинам, а потом тоненько и мастерски рисует под ставнями букетики васильков) и здоровенными резными столбами широких ворот он стоял на самом краю улицы, деревянная мостовая спускалась к обрыву, перегораживая дорогу, а вниз к реке вели мощные ступени, заканчивающиеся крепкими мостками с перилами. Аленка несмело прошла по этой мостовой, дернула за крепкую веревицу, открывающую калитку изнутри и вошла во двор.
– Опа… Ты чья, красота? Чот я тебя не узнаю.
Горбатка стояла посреди двора, широко расставив крепкие коротковатые ноги и упершись загорелыми мужскими кулаками в крутые бедра. Расстегнутая розовая блузка бесстыдно открывала пышную, упругую грудь, и казалось, что большой золотой крестик на толстой цепочке кто-то засунул между двумя мячами. Горбатка и вправду была похожа на гнедую – туловище один в один, да и рыжевато-темный хвост гладких густых волос, собранных высоко на крепком затылке сходство лишь усиливал. Аленка вздрогнула, почему-то испугалась и поняла, что она напрочь не помнит ее имени. Фамилию – да, пожалуйста – Горбатова, а вот имя- хоть убей. Смущенно улыбнувшись, она тоненько и послушно проблеяла
– Я Аленка. Я за батей пришла… Он у тебя, Горбатка?
И поняв, что она ляпнула, покраснела, плотно прижала ладонь к губам, глянула виновато. Но Горбатка совершенно не рассердилась, хмыкнула для порядка, пробасила, смешно пуча накрашенные губы.
– А… Хыврычева…Знаю. А какая я тебе Горбатка? Для тебя, сопля, я Акулина Матвевна. А батя твой в хате дрыхнет, от жары привял. Иди, буди.
Она сдвинула в сторону свой лошадиный круп, пропуская Аленку в дом.
Дом у Горбатки изнутри был еще прекраснее, чем снаружи. Новомодная мебель, такую Аленка видела только в Балашове у бабушки, да у бабушкиных подруг, пушистые ковры вместо половиков, здоровенный телевизор, в полированных боках которого отражались яркие цветы шикарных занавесок. Аленка постояла, раскрыв рот, потом пошла через зал – туда, где зияла черным провалом открытая дверь.
За дверью, на застеленной велюровым покрывалом кушетке, раскинувшись, как дома спал батя. Рубаха, расстегнутая до пупа, открывала загорелый живот, ноги болтались не доставая пола, а из раззявленного,. какого-то смятого рта вырывались такие звуки, которых Аленка не слышала никогда.
– Батя…бать… Вставай… Это я…
– Да ты хоть из пушек пали, он не проснется. Как медведь в спячке, нажрется, так прям бревно. Щас…