Жаркие пески Карая - стр. 21

Машка подскочила, сунула ноги в валенки, радостно похлопала своими коровьими ресницами, запищала, как удавленная мышь.

– Сейчас, Проша. Только мамке скажу.

А Аленка подумала – хорошо бы взять вот ту чашку с вишневым киселем, да влепить поганой Машке по хихикающей физиономии. Может быть, тогда бы она не таскалась за Проклом, как тележка за вагоном.

…

– Ты, деточка, в Балашове будешь в хорошей школе учиться, не то что в этой деревне. Музыкам тебя обучим, художествам всяким. Дедушка везде друзей имеет, лучшие учителя у тебя будут. А папа к тебе в гости приезжать станет, каждую неделю, он обещал. Ты же умница, не упрямица? Понимаешь, что папе надо новую жизнь начинать, а с тобой трудно. А, красоточка?

Аленка лежала, утопая в душной перине, и ей казалось, что она качается на волнах. Бабушкин голос раздавался далеко, был незнакомым и чужим, маленькая комнатка в доме тети Анны вдруг сузилась до размеров собачьей будки, а в крошечное окно светила луна, похожая на перламутровую пуговицу. Аленка вообще не понимала, что говорит бабушка, почему так некрасиво раздвигаются ее тонкие губы, показывая желтоватые острия редких зубов. Каким музыкам? Художествам еще… Завтра братик Прокл отведет ее в школу, у нее там Лушка, Ксения Иванна – зачем ей какие-то другие учителя. А луна качала своей головой-бусиной, как будто укоряла Аленку за что-то…

…

Чемодан был таким огромным, что Аленка вполне могла бы спрятаться за ним, и даже не очень приседать, так – чуть наклонить голову. Мачеха, наверное, сложила туда все Аленкины пожитки, до последнего пупса – того самого, любимого, с облупленной лысой головой. Прокл, крякнув, приподнял чемодан, покачал головой, но видно было, что этому медведю такая ноша по плечу.

– Давай тебя, Лягуша, туда сунем, как раз поместишься. А я попру заодно уж, чего ногами зря грязь месить. Вон, до вокзала не дойдешь, грязину развезло по уши. Залезешь?

Аленка дула губы. Ей совсем не хотелось в этот проклятый Балашов, к этой чужой бабушке и пню – новому деду. Но мысль о том, что она поедет с Проклом, да на поезде, согревала ее душу и примиряла с отъездом. Вот только батю было жалко – как он теперь с этой “жаной”, как называла Софью толстая Катерина. Аленка подошла к бате, растерянно стоявшем на крыльце, успокаивающе погладила его по руке.

– Не грусти, бать. Скоро уж каникулы, а на каникулах баба Зина обещала меня домой отпустить. Полтора месяца всего. Сорок пять дней, Ксения Иванна сказала. Потерпи.

Алексей растерянно гладил Аленку по голове, бубнил в сторону Прокла.

– За руку ее держи, не отпускай. Да в поезде около себя только. Ишь ты – провожатый… Сеструха она тебе, теперь, помни. Братец…

…

Всю недалекую дорогу Аленка проспала, прижавшись щекой к твердому плечу Прокла. Тот боялся пошевелиться, сидел, выпрямив спину, смотрел перед собой, изредка скашивая взгляд в мутноватое окно. И лишь когда замелькали высокие окна серого здания, украшенного редкими шпилями и какими-то полосатыми штучками, он аккуратно двинул плечом, потеребил Аленку, зажужжал шмелем.

– Приехали, Лягуша. Вокзал уж. Давай-ка, побежали, а то так и укатим в Камышин.

И Аленка, нехотя отрывая разгоревшуюся щеку от уютного Проклового плеча, пробомотала.

– А от тебя табачищем несет. Уж я бате скажу…

А сама втягивала носом воздух – пряный, резкий, приправленный табаком, дегтем от Прокловых сапог и чем-то еще… То ли начинающей оттаивать землей, то ли черной гадостью, выступающей на шпалах от тепла и солнца…