Жаркие пески Карая - стр. 20

Батя взял за руку Софью, краска разом хлынула ему в лицо и он стал бордовый и мокрый. Сестры пришли в себя засуетились, зашептали.

– На ногу, на ногу ей ступай. Что стоишь, как пень?

Батя аж всхрапнул, тихонько, носком ботинка прикоснулся с лаковой туфельке Софьи, и от волнения уронил сверток.

И в ту же секунду кто-то выстрелил на улице из чего-то громкого, потом еще и еще, а Софья покачнулась, уперлась рукой о печку и заплакала.

– Ты, детка, сегодня со мной у тети Аннушки ляжешь, папе и маме нужно одним побыть, у них праздник большой. Да и разговор у меня есть, ты девочка умная, должна понять. Надевай шубку, что я тебе привезла, сапожки, пошли.

Бабушка шептала жарко, притянув Аленку к себе, она крепко держала ее за плечи, и от ее узкого синеватого рта со стершейся помадой пахло холодцом и вином. Михал Сергеич стоял за ее спиной, как столб, только вот у столба не бывает такого пуза, да и роста чуть повыше стола. Поэтому, он был, скорее, не столб, а пень, только широкий, кряжистый, как от дуба того, что в том году в дубраве за Федоровкой молнией свалило. Он ловил каждое бабушкино слово и при этом раскрывал рот, и Аленке казалось, что он их ел – слова эти бабушкины, лопал, причмокивая и щурясь от удовольствия. Аленка выпростала плечи из цепких бабушкиных рук, отошла на шаг в сторону, буркнула.

– Никакая она мне не мама. У меня есть мама.

Она помолчала, чувствуя, как тяжелеет горло и щиплет язык и глаза, но справилась, вскинула упрямо голову, сказала тихонько.

– Была. Мама! И есть!

Пенек за спиной бабушки вдруг ожил, покрутил круглой головой, поднял руки – обрубки, тронул жену за локоть, пробасил.

– Зачем ты, кисуша? Пусть мамку помнит, а Софка ей мачехой числится. Нельзя так уж сразу. Свыкнется. Не спеши, Зинушка.

Бабушка фыркнула и вправду, как кошка, сердито глянула через плечо, но промолчала, не спорила.

– Ладно. Давай, Алена, идти надо. Молодые спать собираются.

Аленка послушно разрешила натянуть на себя что-то легкое и пушистое, сунула ноги в тепленькое нутро красивых, расшитых серебристыми узорами сапожек, позволила бабушке надеть на голову шапочку-капор с такой же, как на сапожках вышивкой, и, увидя в мутноватом зеркале нарядную девочку в красивой одежде вдруг почувствовала странное и сладкое удовольствие, как будто проглотила ложку любимого гречишного меда. Бабушка не стала ее торопить, встала позади, смотрела тоже в зеркало, а потом вытащила Аленкину косицу, перекинула ее вперед, так, что она утонула в густом мехе беленькой шубки.

– Красотка. Маленькая куколка. А то все в валенках да пальто старом. Пошли!

Аленка павой поплыла вперед, и, проходя мимо Машки, которая уже ошалела от кокетства с Проклом и швыряла осоловевшим взглядом туда-сюда, не попадая в цель, остановилась, выпятила бочок, поправила край капора. Машка остановила на ней свои лупалки, потом опустила их вниз и замерла, разглядывая диковинные девчонкины сапоги. А Аленка подплыла к Проклу, потянула его за рукав, заставив наклониться.

– Проводи нас по огороду. Бабушка не знает дороги, а я боюсь, темно.

Прокл усмехнулся, поправил бантик на Аленкином капоре, сказал ласково.

– Ишь, Лягуша-хитруша. Небось, конфет со стола натаскала, вот и тяжело сумку тащить. Ну, пошли, провожу уж. Мне все равно до дому идти, да и Машке пора.